Книга Пойми и прости - Дж. П. Моннингер

Париж

47

Снова Париж. Весенний Париж. Париж, когда цветут каштаны. Париж, когда Сена течет быстрее всего, кафешки, пробудившиеся после зимы, сбрасывают с себя тяжесть, а официанты в белых фартуках поднимают навесы, чтобы весеннее солнце грело клиентов. Бесчисленные метлы и веники избивают брусчатку, окисленные крыши мерцают от зеленого, словно пруд, мха, а тюльпаны, тысячи тюльпанов, словно подмигивают тебе своими разноцветными мордашками, обещая приход тепла. Девушки и женщины неуверенно достают легкие вещи из глубин гардероба, ведь погода все еще может измениться, возможно похолодание, но все же стоит рискнуть и надеть любимую вещицу. И тогда на улицах внезапно появляются шляпы, фантастические шляпы, от которых ты не можешь оторвать взгляда. Ведь это — весенний Париж, а ты так молода.

Осталось несколько дней до свадьбы, Констанция влюблена, вот-вот станет невестой. Она придает всему такое очарование, такую грацию, что ты вдруг понимаешь: именно такими должны быть свадьбы, все свадьбы. А Раф, красивый Раф, сдувает с Констанции пылинки и не отходит от нее ни на шаг, ни на миг, ни на вздох. И ты не понимаешь, как так случилось, что бледная красавица Констанция, которая то и дело каталась на велосипеде по территории колледжа меньше чем год назад, теперь, такая зрелая и мудрая, хлопочет над этим прекрасным торжеством со своим пастухом. Она поражает непревзойденной элегантностью на каждом событии: во время чаепития с матерями, когда они впервые знакомятся; в магазинах, заказывая последние блюда для церемонии; в цветочном, болтая на своем беглом французском — кто бы мог подумать, что мы не зря учили французский? — с тучной цветочницей и наклоняясь над фиалками, чтобы ощутить их застенчивый аромат. И иногда кажется, что она и сама обросла чем-то — не цветами, а скорее осокой, травой, которая медленно и спокойно растет на краю луга. Мимо такой красоты невозможно просто пройти — хочется остановиться и любоваться. Ты, подружка невесты, стоишь рядом с ней и смотришь, как она готовится любить, уважать и оберегать. Твои глаза наполняются слезами тысячу раз, а Констанция, милая Констанция, ведет тебя и Эми в Нотр-Дам, где склоняется перед своей любимой статуей Марии и молится — не Богу, никому другому. Она просто хочет и обещает быть хорошей и доброй женой, клянется отказаться от всех других и стать одним целым с любимым мужчиной.

Сто мгновений совершенства, их крохотные, тонкие нотки, которые может передать лишь Париж. И Хемингуэй, твой Хемингуэй, жил здесь в любви со своей Хэдли. И ты ненавидишь этого ублюдка за то, что он бросил ее, как Джек бросил тебя. Но любишь за столь глубокое понимание жизни. Ты полна волнения, необузданности и счастья оттого, что ты здесь, на этой свадьбе, со своими друзьями, ждешь того самого дня. В Париже. Всегда в Париже.

Все эти три дня в ожидании свадьбы я изо всех сил старалась избавиться от назойливых мыслей о Джеке. Меня раздражало, что я думаю о нем, что постоянно ставлю его рядом с собой мысленно тысячи тысяч раз. Меня раздражало, что Констанции не до моих проблем, не до меня, ведь ей нужно было уладить миллион вопросов, и времени на мои переживания у нее точно не было. Когда мы поселились в отеле под названием «Самсон», прекрасном эдвардианском здании на окраине VII округа Парижа — округа, который мог похвастаться Эйфелевой башней, — я стала тешить себя надеждой, что Джек может появиться на свадьбе. Я никому об этом не говорила, потому что в глубине души понимала, что это всего-навсего мои выдумки. Никто не говорил со мной о Джеке. Моя мечта была настолько жалкой, настолько неловкой, что я на всякий случай перегибала палку, пытаясь быть душой вечеринки, чтобы компенсировать свое угрюмое настроение и помрачение сознания. Сама того не желая, я превратилась в «ту самую» девушку на свадьбе — девушку, которая напивается с мужской половиной гостей, а вместо того, чтобы спать, отправляется искать новый бар в центре Парижа — до чего же мне нравилось, что я ориентируюсь в Париже лучше других! — слегка помятую девушку, слегка перевозбужденную, слегка вульгарную. Я знала, что делаю, но никак не могла остановиться. Меня не покидало чувство, словно я смотрю на себя со стороны — нелепое зрелище, знаю, — сумасшедшая девчонка, которая ведет себя так, будто она в Шебойгане[15], а не в Париже.

Кроме того, кому нужен Джек? Именно это я и пыталась доказать всем вокруг.

Задолго до свадьбы Констанция говорила что-то о друге Рафа, который будет сопровождать меня на свадьбе, и как только мы приземлились в Париже, это стало дежурным анекдотом. Его звали Ксавьер Бокс — абсурдное имя, которое придумала Эми. Каждый раз, когда она его произносила, я не могла сдержать смех. Это был высокий грозный австралиец, белокурый и с до того голубыми глазами, что казалось, будто они сделаны изо льда. Именно эти глаза выдавали очарование, которое скрывалось за его внешней угловатостью.

Одним из смешных и нелепых моментов свадьбы — все было великолепно, все было прекрасно благодаря Констанции, но все же это свадьба, на которой много вина, — было умение Ксавьера говорить на «овечьем языке». Видимо, это было популярно в Австралии, хотя я не слышала ничего подобного от Рафа. Суть в том, чтобы говорить, заикаясь, так, чтобы речь была похожа на блеяние овцы. Это было бы совершенно бессмысленно и абсолютно не смешно, если бы Ксавьер, тощий и под два метра ростом, словно борзая, не блеял до того часто, что вскоре все начали смеяться. Более того, все заговорили по-овечьи. Если хотелось выпить, нужно было говорить: «Мо-о-о-жно мне еще-е-е-е-е-е?» — с восходящей интонацией, словно ягненок, который зовет маму. Кто знает, почему подобные вещи смешат, но это сработало и стало своеобразным гимном свадьбы, несмотря на совершенно не сочетающуюся с овечьим блеяньем неземную красоту Констанции.

Ксавьер Бокс владел овечьим языком в совершенстве — частично из-за того, что он австралиец, но также потому, что слегка походил на козла, — и как партнеры на свадьбе мы искусно шутили друг над другом. Я тоже неплохо овладела овечьим, и когда мы поднялись, чтобы провозгласить тосты на предсвадебном обеде в пансионе неподалеку (с клетчатыми скатертями, ворчливыми официантами и винными бутылками в соломенных корзинках), каждый из нас умудрился приплести к тосту по одной овечьей фразе. Я сказала что-то вроде: «Раф — самый лу-у-у-чший мужчи-и-и-и-на в мире», а Ксавьер окончил фразу, добавив: «Еще-е-е-е-е бы».

Было забавно. Все смеялись. Мы почти что были похожи на пару.

Пока я сидела и смотрела, как Ксавьер заканчивает свою речь, Эми наклонилась ко мне и сказала, что я должна с ним переспать.

— Я не собираюсь спать с человеком, который говорит на козлином языке, — прошептала я ей. — Ты спятила?

— Тебе нужно возвращаться в игру, сестренка. Ты так скоро с ума сойдешь. Констанция говорит, что ты ничего не делаешь, кроме того что работаешь и читаешь.

— С овечьей точки зрения он довольно симпатичный, но это не мой тип. Кстати, на этом мой спектр интересов не ограничивается.

— И какой же он, этот твой тип? Я смотрю вокруг и не вижу никого похожего. У тебя больше нет никакого типа, Хезер. У тебя может быть любимый вкус мороженого, которое ты ешь по вечерам, но только не тип парней.