Книга Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

В её глазах появились льдинки.

— Тебе незачем прибегать к сарказму, — процедила она сквозь сжатые губы. — Я просто заметила, что мне жаль, что ты с ним поссорился, вот и всё.

— Это делает честь твоему доброму сердцу.

Сесиль прикрыла веки и надела на лицо маску обиженной отстранённости. После этого они больше не разговаривали. Поклёвывая еду, они избегали смотреть друг на друга. После обеда поднялись и в напряжённом молчании прошли в кабинет.

Обычно Феликс пил кофе из чашки и иногда наливал себе маленький стаканчик шнапса или французского коньяка, а потом работал несколько часов за своим столом. Но сегодня он развалился в кресле, вытянул ноги к камину, зажав между пальцами стакан с бренди.

— Ты не будешь сегодня работать? — спросила она, вдевая нитку в иголку.

— Нет, не хочется.

Наступило молчание. В камине потрескивали дрова, выпуская фонтан искр. Он наклонился, помешал кочергой красную плоть поленьев. Затем, взяв веничек, аккуратно вымел золу. После этого вернулся к своему бренди.

— Если ты не собираешься работать, почему бы тебе не пойти спать? — спросила Сесиль, не глядя на него. — Ты выглядишь усталым.

— Я в порядке. — Он сделал глоток и погрузился в созерцание крутящегося стакана. — Знаешь ли ты, что, если смотреть на себя в ложку, отражение будет перевёрнутым? — спросил он неожиданно.

— Нет, не знаю. — Она едва шевелила губами. В зареве огня её чистое овальное лицо напоминало мадонн Липпи. После паузы она сказала: — Ты опять сегодня ничего не ел.

— Я не был голоден, а мой спор с Крюгером вызвал у меня головную боль.

— Может быть, тебе надо пойти к врачу?

— Возможно, я на днях схожу. — Её беспокойство тронуло его. Она всё-таки его любит... Он поставил стакан на маленький круглый столик и обернулся к ней. — Прости, дорогая, за то, что я говорил за ужином.

Она продолжала шить.

— Всё в порядке.

— Нет, не в порядке. Ты задавала вполне уместные вопросы, а я был груб и агрессивен. — О, если бы она только взглянула на него, подошла и села к нему на колени, как в старые дюссельдорфские дни... — Дорогая...

— Да?

— Дорогая, — теперь его голос был напряжённым и молящим, — после того как я исполню «Страсти», давай уедем из этого города.

— Что ты имеешь в виду? — Её голубые глаза смотрели на него в тревожном ожидании. — Уедем из Лейпцига?

— Да... — Одним движением Феликс оказался рядом с ней на диване, приблизив своё лицо к её лицу. — Да, милая, — взволнованно продолжал он, повысив голос. — Давай уедем отсюда. Я давно собирался сказать тебе. Я знал, что ты будешь против, но теперь всё в порядке. Теперь я знаю, зачем мы приехали в Лейпциг. Ты была права, действительно Бог послал меня сюда. Он хотел, чтобы я исполнил «Страсти», воскресил этот титанический труд. Да, я исполню их, а затем мы будет свободны, мы сможем уехать.

Она моргала глазами, не понимая.

— Но... но куда, Феликс?

— Куда угодно. Мы могли бы снять виллу в Риме, например. Не в самом Риме, а на холмах. У моего дяди там есть вилла. Ты и представить себе не можешь, как там красиво. Закаты великолепны, как нигде. Всё небо разорвано разноцветными облаками. Или, если ты предпочитаешь, мы могли бы снять палаццо в Венеции. Ты когда-нибудь видела Риалто в лунном свете?

— Нет. А как же дети?

— Мы бы взяли их с собой. В Италии превосходные школы.

— Ты хочешь сказать, — её удивление перешло в раздражение, — мы бы жили в Италии всю остальную жизнь?

— Конечно нет. — Своим жестом он как бы отбросил в сторону Италию. — Мы бы путешествовали. Ты когда-нибудь была в Америке? Меня умоляют приехать в Нью-Йорк дирижировать своими произведениями. Я знаю, знаю... ты думаешь, что там нет ничего, кроме индейцев, но ты ошибаешься. Нью-Йорк — большой город с населением в пятьдесят тысяч душ. — Он сник под её неодобрительным взглядом. — Или Лондон? Или Санкт-Петербург? Разве тебе не хочется увидеть Россию? Церкви с луковичными куполами, тройки, крестьян в меховых шапках...

Его слова повисли в воздухе, оставшись без ответа, без одобрения. Она знала, что ей следует что-то сказать, дать ему какое-нибудь слово надежды. Но что можно ответить на такую глупость!.. Что только происходит в его мозгу! Он казался довольным жизнью и вдруг разразился разными глупостями о вилле в Италии или Нью-Йорке. Временами она чувствовала, что совсем его не знает...

— Это очень заманчиво, — произнесла она, не придумав ничего другого. — Я уверена, что это было бы очень интересно. Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз. — Она взглянула на его бледное, измождённое лицо, напряжённое от ожидания её слов, и её глаза смягчились. — Ты устал. Ты слишком много работаешь в консерватории. Ты ещё никого не нашёл на место герра Шумана?

— У нас было несколько предложений, но никто не подошёл. В Дрездене есть человек, с которым я хочу связаться. Возможно, я съезжу туда на несколько дней в рождественские каникулы.

Она собирала своё шитье, засовывая его в корзинку.

— Почему же ты не сделал этого раньше?

Он поднялся.

— Ты права. Я поеду. Пойдём спать.

В последующие дни Феликс больше не упоминал ни об Италии, ни о Нью-Йорке. Вместо этого ругал себя за непростительный припадок откровенности и в сотый раз обещал себе воздерживаться от мечтаний и ограничивать свои разговоры с женой фактическими событиями дня. Научится ли он когда-нибудь контролировать свои порывы, сопротивляться этим внезапным желаниям довериться ей! Только подумать, прийти к ней — к ней! — с безумной идеей купить виллу в Риме, палаццо в Венеции! И эти глупые разговоры о Нью-Йорке и Петербурге... Почему бы не предложить ей колесить по дорогам с цыганским табором и спать под звёздами?.. Она, наверное, сочла его сумасшедшим, и, честно говоря, её нельзя за это винить. Когда он поймёт, что жена не понимает его, что он не может ожидать, что она последует за его непредсказуемыми, безрассудными настроениями?

Были вещи, которых Сесиль просто не могла постичь. Например, музыка. Сколько раз он старался объяснить ей совершенную красоту моцартовской гармонии, этих изысканных мелодий, в которых жила благоухающая и глупая душа XVIII века. Поэзия тоже была для неё закрытой книгой. Однажды, глядя на её совершенные черты лица, он пробормотал строки из Байрона:

А этот взгляд, и цвет ланит, И лёгкий смех, как всплеск морской, — Всё в ней о мире говорит. Она в душе хранит покой[103].

Сесиль захихикала, сказав, что никогда не слышала подобных глупостей... Каждый раз после таких случаев Феликс клялся, что никогда больше не откроет своё дурацкое романтическое сердце. И всё-таки делал это снова и снова, что просто доказывало, что некоторые люди никогда не вырастают, они лишь старятся. И он был одним из них.