Книга Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

Мэр обвёл всех взглядом.

— Уверен, что выражу мнение совета попечителей, поблагодарив наших почтенных герра директора и почётного попечителя за обмен мнениями. — Он говорил официальным тоном, лишённым эмоций, подобно великодушному императору, вносящему примирение между возбуждёнными и глупыми соперниками. — Благодаря таким дискуссиям и достигается прогресс.

Он видел вокруг себя одобрительные кивки попечителей и улыбки облегчения. Он хорошо знал и понимал их, этих эгоистичных и осторожных бюргеров, разыгрывающих из себя покровителей искусства. Они хотели мира. Им было всё равно, будет играть Шопен или нет, была у него любовница или нет. Им не нужны были неприятности. Открытая размолвка между мэром и первым советником могла привести к вражде, и тогда им пришлось бы делать выбор, на чьей они стороне, и заявлять о своей лояльности. На самом деле они были лояльны только к самим себе...

— Однако, поскольку начались переговоры... — Об этом ничего не было сказано, и Феликс пристально посмотрел на Мюллера, но тот притворился, что не видит, и продолжал своим резонирующим и елейным голосом: — Мы надеемся, что месье Шопен своим мастерством развеет сомнения, возникшие по поводу его личной жизни, и снова наш любимый Лейпциг, наши Афины-на-Плейсе, станут сценой очередного значительного события в искусстве. Более столетия гевандхаузский зал...

Феликс больше не слушал. Он чувствовал себя усталым и на редкость расстроенным. В голове больно стучало. Он нажил смертельного и могущественного врага, но не приобрёл новых друзей. Для горожан он по-прежнему был иностранцем из Берлина. Мюллер, как он ясно видел, никогда не будет его другом. Мэр не мог позволить себе стать чьим бы то ни было другом. Его положение было слишком уязвимо, ему приходилось быть осторожным...

Мэр закончил речь в своём обычном цветистом стиле. Затем резко ударил молоточком по столу и объявил заседание закрытым.

Попечители с шумом отодвинули стулья и поспешно начали уходить. Крюгер ушёл одним из первых, а за ним вскоре последовал мэр. Другие попечители тоже ретировались, бросая на Феликса равнодушные взгляды. Оставшись один, Феликс уронил голову на руки. Почему он не дал кому-нибудь другому сражаться с Крюгером? Теперь, как раз тогда, когда ему как никогда нужна была поддержка совета для исполнения «Страстей», он ослабил свои позиции. Совет нелегко будет убедить выделить необходимые средства для хора, солистов, дополнительных репетиций оркестра...

Он чувствовал себя подавленным и одиноким. Если бы только Сесиль понимала его, если бы только была на его стороне, если бы только знала, что он должен исполнить «Страсти», что это и есть подлинная цель его переезда в Лейпциг! Но она не могла понять. Странно, что она, которая ощущала мистический импульс переехать в Лейпциг, не понимала, что пачка старой бумаги могла придать смысл жизни. Он сыграл для неё несколько фрагментов из «Страстей», старался заставить её почувствовать грандиозность этой гигантской работы. В её глазах он прочёл недоумение. Как мог человек так переживать из-за старой церковной музыки?.. Бедная Силетт! Он слишком много требовал от неё. Лишь огромная любовь достаточно слепа, чтобы создать слепую веру...

Он устало ссутулился и начал собирать бумаги, когда дверь открылась. Швейцар протянул ему записку и молча вышел. Он развернул бумажку, и в глаза ему бросились четыре слова: «Вы за это ответите».

Записка была написана большими неровными буквами. Подписи не было, но он знал, от кого она.

— Ты сказал совету о «Страстях»? — спросила за ужином Сесиль.

Он отрицательно покачал головой:

— Не было возможности. — Лучше бы она не говорила, не задавала вопросов о собрании. — Ты водила Карла к парикмахеру? — сказал он, чтобы переменить тему.

Он увидел, что не водила.

— Почему? Ты знаешь, что он ненавидит длинные локоны. Они делают его похожим на девочку.

— Он ещё маленький.

— Ему восемь лет. Не думаешь ли ты, что ему пора выглядеть как мальчик?

— Хорошо, — кивнула она, подавив вздох, — если ты этого хочешь.

— Он сам этого хочет. Он сказал мне.

Она опустила глаза с видом покорности. После короткого молчания она произнесла с усилием:

— Мне жаль, что так получилось со «Страстями». Я знаю, как ты хочешь, чтобы они были исполнены.

Он бросил на неё взгляд через стол с грустной нежностью. Бедная Силетт. Она всё ещё пыталась быть образцовой женой, заставить своего мужа говорить о работе...

— Мне тоже жаль. У нас мало времени, если мы собираемся исполнять её этой весной, как мне того хотелось бы. Вместо этого мы потратили массу времени, обсуждая моральный облик артистов... Кстати, я имел спор с Крюгером.

Его легкомысленный тон не обманул её.

— Спор? — Она озабоченно нахмурила лоб. — Из-за чего?

— Из-за Шопена. Крюгер считает, что он по моральным соображениям не должен появляться в зале. Он привёл меня в такое бешенство, что я вспылил и высказал ему всё, что о нём думаю. Он мне никогда не нравился. Ты знаешь, что он был единственным из членов совета, кто голосовал против моего назначения дирижёром?

— В самом деле? — Но Сесиль уже задавала вопрос, который больше всего её занимал: — И чем закончилось дело?

— Он остался жив, если это тебя волнует, — ответил он, скрыв разочарование под маской иронии.

— Я не это имею в виду, — с нетерпением перебила она. — Чем закончился спор?

— Обычным бессмысленным и лицемерным разглагольствованием. Мюллер был на высоте. Этот человек — прирождённый Понтий Пилат[101]. Он произнёс прекрасную проповедь. Ты знаешь. «Ну что же, дети мои, у нас могут быть маленькие разногласия, но мы все любим наш дорогой старый Лейпциг, не так ли?» Такого рода речь. — Он чуть было не упомянул о записке Крюгера, но что-то удержало его.

— Лучше бы ты не ссорился с Крюгером, — заметила она с упрёком. — Он важная фигура.

Он понимал, что её замечание правильно и было сказано из лучших побуждений, но оно разозлило его. Он ждал слов утешения, заявлений одобрения, а получил критику... С горьким юмором он представил себе возвращающегося домой Давида[102], которого укоряют за то, что он причинил боль Голиафу.

— Может быть, мне пойти извиниться перед ним? — предположил он с насмешливым раскаянием. — Ты думаешь, он простит меня, если я упаду перед ним на колени?