Книга Вестники Судного дня - Брюс Федоров

Родная земля встречала своих вернувшихся из неволи сыновей пейзажами тотального разрушения: завалившиеся набок портовые краны, вскинувшие к небу свои руки-стрелы, будто бы взывающие о помощи; торчащие из воды обгоревшие остовы кораблей; срезанная снарядами крыша морского вокзала. Главное, что основной фарватер был свободен, что позволило кораблю подойти и навалиться усталым боком на дебаркадер пристани. Не было ни приветственных речей, ни цветов, а лишь прерывистая линия солдат внутренних войск, выстроившихся растянутыми шеренгами вдоль всего пирса.

«Ничего, всё образуется, – думал Веденин, стремясь унять растущую в сердце тревогу. – Конечно, им надо во всём разобраться. Страна только что вышла из войны. Всем сейчас нелегко. Ничего, Семён, потерпи. Немного осталось. Власть во всём разберётся. Сейчас много неразберихи. Столько народа возвращается. Надо только подождать».

Опять охраняемая закрытая зона, длинные старые солдатские палатки для ночлега, вышки, только пониже, с бдительными часовыми и проволочный забор, тоже не очень высокий. Как будто бы и не уезжал из концентрационного лагеря. С другой стороны, советский лагерь – это не нацистский лагерь. Общих деревянных настилов не было. Вместо них двухъярусные металлические нары. Голодно, но жить можно. Питание по рабочей гражданской норме. На равных. Уже справедливо. Всем нелегко. Война только что кончилась. Пока июнь – голодновато, будет декабрь – холодновато. Ничего, перетерпим. Трудовая повинность – терпимая. Разбирать завалы корпусов бывшего механического завода. Как говорится, по принципу – бери больше, кидай дальше. В шесть подъём, в восемь отбой.

Организация быта и работы – бригадная. Хождение по лагерю, общение без ограничений. Даже пропуск за забор получить можно. На сутки. До ближайшего населённого пункта километров пять. А это уже хорошо – там и табачок, и яйца, и лук с помидорами. Многое чего сварганить можно, если, конечно, действовать с умом да с подходцем. А молодухи и те, кто не очень, если рожа у бывшего зэка не совсем кривая, то и вымоют, и пригреют. Мужиков после войны мало осталось. Изголодались бабы. На обратную дорогу что-нибудь обязательно сунут. То шматок масла, то сахар. Одёжу какую-нибудь подберут. От мужей, поди, осталась. Не всё по базарам разнесли. В общем, жить можно. Это успокаивало. Так что не лагерь, а вполне «приличный» фильтрационный пункт. А впереди свобода, которую Веденин ждал все эти годы, слаще которой ничего не бывает. Он увидит свой Старобельск. Недолго осталось.

Ожидание грядущего счастливого события оживляет душу. Хочется говорить, улыбаться другим людям, перекидываться шутками, делиться последним, одним словом, общаться с себе подобными. Скоро ведь по домам, к родным очагам.

Вышло всё как-то само собой. Веденин быстро, если не сказать неожиданно для самого себя, сблизился с одним любопытным человеком, который в системе внутрилагерных отношений занимал особое положение. Среди «временно», так скажем, задержанных он был известен под кличкой «Поп», так как несомненно когда-то состоял в уважаемом церковном чине. «Авторитетом» в общепринятом смысле в местах не столь отдалённых он, конечно, не был, но как никто умел выслушивать людей в те минуты, когда их никто и слышать не хотел. В Семёне проснулось желание кому-то выговориться, тому, кому можно было бы верить. Рассказать если не всё, но самое важное, что сопровождало и тревожило все годы нацистского плена. Жить и молчать без исповеди крайне сложно и опасно для самого человека, так как такая жизнь разрушает его, засыпая душу пеплом сомнений и непрощённых ошибок.

Отец Серафим был умелым слушателем. Нить разговора не терял и не торопился с советами и наставлениями. Трудный мир тюремных постояльцев был ему понятен, так как сам начиная с 40-го года пересаживался с нар на нары, перемещаясь между местами заключения разной строгости и назначения. Жизненный путь Семёна Веденина вызывал у него самое искреннее сочувствие. Так хлебнуть через край тяжких испытаний в двадцать пять лет мало кому доводилось.

– Ничего, Семён, ничего. Всё вернется на круги своя. Ты столько выдержал, выжил, вернулся на Родину, значит, Бог любит тебя и своим промыслом не оставит. Ты ведь крещённый? Вот и хорошо. Скоро всё в твоей жизни наладится. Только молиться не забывай. Ведь к Богу давно, поди, не обращался? Вот видишь. Знай, что молитва великую силу имеет. А я за тебя всегда молиться буду, – говорил отец Серафим и осенял крестным знамением склоненную голову Веденина.

И действительно, видимо, прав был бывший настоятель храма Пресвятой Богородицы, вскоре в лагере закрутилась бюрократическая круговерть. Приехала некая официальная комиссия и временно задержанных начала одного за другим вызывать на доверительные беседы, заканчивавшиеся оповещением, определявшим их дальнейшую судьбу. Кого-то, собрав в группы, вывозили куда-то на грузовиках. Кто-то, обняв на прощание товарищей по несчастью и закинув на спину заплечный мешок, выходил за приоткрытые ворота и, пройдя несколько шагов, обязательно останавливался, чтобы вдохнуть полной грудью воздух обретённой свободы. За колючей проволокой он был чище и слаще.

– В общем так, Веденин, пойдёшь по 193-й статье УК РСФСР, – заключил капитан НКВД, перелистав тоненькую папку уголовного дела на Веденина Семёна Ефимовича. – Всё тебе понятно?

– Нет, товарищ капитан, я ничего не понимаю. Я ведь ни в чем не виноват. Зачем же меня так? – почти шёпотом ответил ошарашенный известием Веденин, чувствуя, что пересохшее горло в любой момент готово подвести его, и он не сможет выдавить из себя ни слова. Пол стал раскачиваться под ногами, а потолок поплыл в сторону, занимая место боковой стены.

– Значит, ты, Веденин, меня, капитана Захарьина, не понимаешь? Так вот, я тебе объясняю. За пособничество врагу. Шесть лет спецпоселения. И работа там, где тебе укажут. Теперь ясно?

– Нет, товарищ капитан, – Семён уже оправился от первого потрясения и теперь в отчаянии пытался хоть как-то изменить свою горькую судьбу. – Я четыре года провёл в нацистском лагере. Вы не знаете, что это такое. Выжил и теперь что же, я опять виноват?

– А ты что думал? Приплыл на пароходике из Франции и рассчитывал, что тебя будут встречать с оркестром и ты будешь жизнью наслаждаться, балагурить и водку за победу пить? Может, тебе ещё пенсию назначить, как инвалиду войны? Так ты считаешь? – лицо Захарьина посуровело и сделалось злым и неприступным. – В плену я действительно не был, но я три года воевал, и дважды ранен. А с тобой я говорю лишь потому, что голос твой точь-в-точь как был у моего друга Лёшки. Он, кстати, ваш, луганский. Так вот, он погиб в боях на Сандомирском плацдарме, что в Польше. Три года воевал и погиб, а ты в это время немецкую пайку жрал да работал на их оборону. Что скажешь? Строительство Атлантического вала – это что, игрушки? В годы войны тебя по этой статье сразу бы к стенке поставили, а сейчас благоволение тебе и разным власовцам советская власть даёт. Потрудишься шесть лет на стройках коммунизма и на свободу, с чистой совестью, как говорится. Сам видишь, страна наполовину разрушена. Отработаешь свой долг перед ней.

– Работать я готов. Обратно ехал с одной мыслью. Мать, родных повидать и на работу устроиться. Хоть где. Хоть здания строить, хоть завалы разбирать. А сейчас, что же, опять под конвой и на долгие годы за проволоку? Есть по команде, спать по команде, строем на работу.