Книга Вечный хранитель - Виталий Гладкий

И тут же испуганно подумал: «Мать моя женщина! Что я такое сейчас ляпнул?! Неужто это мои слова? Ой-ей. Пора плести лапти… а лучше бы рвануть отсюда когти, пока трамваи ходят…»

Он поднял голову — и увидел устремленный на него загадочный и одновременно сияющий взгляд Марии-Мариетты. В нем читалось такое немыслимо сладостное предвкушение, что из головы Глеба вмиг исчезли разные посторонние мысли и ему показалось, будто он воспарил под небеса.

Глава 18

Остерман сидел дома, в своем кабинете, одетый в парчовый халат с золотым шитьем, и прикладывал к больным ногам мешочки со льдом. Холод заставлял отступить боль, и Андрей Иванович постанывал от облегчения.

Мнимая подагра, за которой он долго укрывался, как за щитом, когда не хотел заниматься какими-то государственными делами, входящими в противоречие с его видением ситуации, в конечном итоге к лету 1741 года превратилась в настоящую болезнь, и теперь генерал-адмирал редко выходил из дому. Поскольку своему секретарю он не очень доверял (собственно, как вообще всем, кто не был его родственником), его постоянной собеседницей, а иногда и советчицей была жена Мавра Ивановна, в девичестве Стрешнева.

Она же и лечила мужа с помощью травок и ягод: заваривала чаи из фиалки, плодов шиповника и мяты, делала мазь из перетертого в порошок древесного угля и семян льна, заставляла Андрея Ивановича фунтами есть виноград, следуя совету какой-то знахарки.

Остерман, несмотря на то, что боль понемногу отступала, особого облегчения не чувствовал. Но оно больше касалось не физической немощи, а его положения на властном Олимпе.

В принципе Андрей Иванович не мог жаловаться на судьбу, которая вознесла его так высоко. Главный его враг, фельдмаршал Миних, отстранен от должности первого кабинет-министра в марте, и Остерман снова, как и в прежние времена, задает тон в политической жизни России, а значит, и Европы. Императрица к нему благоволит, враги поджали хвосты, как шелудивые псы, и тихо скулят в подворотнях, канцелярия тайных розыскных дел снова в его прямом подчинении. Все как будто идет хорошо и плавно.

И все же, и все же… Опытный дипломат и царедворец, Андрей Иванович нутром чуял, что опять затевается какая-то интрига. С кем она связана, у Остермана особых сомнений не было. Конечно же, с Елизаветой Петровной. Эта простоватая с виду красавица-хохотунья была не так наивна, как могло показаться, и в последнее время заимела большой вес и значимость в глазах гвардейских офицеров. Дочь Петра Алексеевича — этим все сказано.

А он — дурень! Дурень! — самонадеянно решил показать, кто в государстве Российском истинный хозяин и не дал цесаревне принять персидское посольство, которое прибыло в Россию для встречи с Елизаветой Петровной. Это был непростительный промах. Пожалуй, один из немногих за всю его длинную и непорочную службу российскому престолу.

Остерман вспомнил слова цесаревны, которые она в ярости просила ему передать: «Наш новоиспеченный граф забывает, кто я и кто он сам — писец, ставший министром благодаря милости моего отца… Он может быть уверен, что ему ничего не будет прощено».

Задумавшись, Андрей Иванович не услышал, как с порога кабинета его окликнула жена. Тогда она подошла к креслу, в котором он сидел, и мягко прикоснулась к плечу.

— А, что?! — вскинулся Остерман. — Мавра Ивановна, что случилось? — Жена выглядела немного встревоженно. — Опять кличут во дворец? Пошли их ко всем чертям! Я болен… болен!

— Андрей Иванович, к тебе на прием просится иностранец, кажется, англичанин.

— Дипломат?.. — удивился Остерман.

— Нет. Личность незнакомая.

— Он в своем уме?! Частных лиц я принимаю только по предварительной договоренности. Передай ему, что у меня масса государственных дел, потому принять его не могу. Если он будет настаивать, скажи секретарю, пусть запишет его… м-м… на сентябрь. Как он представился? — спохватился Остерман.

— Барон Винтер.

— Винтер, Винтер… Это имя мне ничего не говорит. Гони его прочь! Надоели мне все эти искатели легкой жизни, приключений и больших денег. Все просят протекцию. Россия им словно медом намазана. Так и летят… словно трутни. За редким исключением.

— Знаешь, он какой-то странный… Весь в черном и взгляд у него, как у колдуна. Очень неприятный тип.

— Иди, душенька, иди… Пусть проваливает… со своим колдовским взглядом. Мне тут только всякой нечисти и не хватало. Я болен!

Мавра Ивановна вышла. Остерман уже приготовился выпить чашку целебного отвара, который успел остыть, пока он предавался размышлениям, но тут дверь кабинета отворилась снова, и смущенная жена с виноватым видом предстала перед Андреем Ивановичем.

— Ну что там еще? — недовольно спросил Остерман.

— Вот… — робко ответила Мавра Ивановна, протягивая к мужу руку с открытой ладонью.

— Что — вот?

— Барон Винтер просил передать…

Остерман взял с ладони жены серебряный жетон на цепочке — и у него похолодело под сердцем. На жетоне отчетливо просматривалось изображение сердце, увенчанное терновым венцом. Поверх сердца были отчеканены три латинские буквы — IHS[81], а выше перекладины буквы «H» — крест.

— Зови… — глухо сказал он и начал торопливо натягивать на свои изуродованные подагрой ступни домашние шлепанцы. — Ну! Быстрее! Что ты стоишь, как столб?!

Изумленная до крайности жена поторопилась уйти. Андрей Иванович еще раз посмотрел на жетон и быстро положил его на круглый столик, возле которого стояло кресло. При этом лицо генерал-адмирала исказила гримаса, но не боли, а какого-то другого чувства, не менее сильного.

«Грехи молодости…» — подумал он с невольной дрожью и тут же постарался взять себя в руки. Многолетняя привычка к дипломатической работе сработала безотказно. Когда на пороге кабинета появился Винтер, выражение лица Остермана было приятно во всех отношениях, но совершенно непроницаемо — как маска.

— Входите, входите, барон! — с напускным радушием пригласил Андрей Иванович. — Простите, что не могу подняться, чтобы поприветствовать вас, как подобает… болезнь, проклятая болезнь.

— Как я вас понимаю, ваше сиятельство… — Винтер тоже попытался изобразить льстивую улыбку, но это у него не очень получилось. — У меня у самого — особенно зимними вечерами — ноют старые раны.

— Даже так? Значит, и вам пришлось побывать в переделках…

— Да уж, пришлось…

— А вы присаживайтесь, присаживайтесь. Вот сюда, прошу-с. Не хотите ли испить чаю или кофию? А может, чего-нибудь покрепче?..

— Благодарствую, ваше сиятельство. Однако дело прежде всего. Думаю, оно относится к безотлагательным. Но самое главное — мое дело имеет прямое и непосредственное отношение к безопасности государства Российского.