Книга Железные франки - Мария Шенбрунн-Амор

– Удружил наш поганец Годефруа, – у князя пропала охота таскаться по городу и дивиться, как деревенскому простаку, впервые попавшему во дворец. – Говорят, где-то на севере Европы есть народы, которые живут охотой в лесах, одеваются в шкуры, едят сырое мясо и молятся дубам. Вот примерно такими мы видимся ромеям.

– Ну, мы-то как раз молимся кому и как надо, – гордо отметил Томас Грамон важнейшее преимущество франков.

Но взгляд Раймонда упал на крепостные стены Константинополя, способные устоять перед любым землетрясением, и невольно подумалось, что это преимущество, пожалуй, единственное, и мало в нем толку, если вознесенные кому и как надо молитвы никто не слышит.

С каждым днем томительного, бессильного ожидания императорского приглашения Пуатье невольно терял последнюю уверенность. Мануила, невзрачного и темноликого, как и отец, греки называли «о Мегас» – Великим, а лебезили и преклонялись перед своим автократором так, словно он был не смертным, грешным человеком, а богом языческим. И вся безукоризненная учтивость этих высокомерных ромеев не скрывала, что последний архонт Мануила брезговал им, праведным христианином, князем Антиохийским и сыном герцога Аквитанского!

Когда василевс наконец-то прислал условия для замирения, Раймонд уже прочувствовал на собственной шкуре, как именно удалось Алексею Комнину полвека назад вынудить суровых крестоносцев на их пути в Святую землю принести ему вассальные присяги.

Пуатье, конечно, еще в Антиохии понимал, что без оммажа не обойдется, но помимо признания себя сувереном Мануил потребовал, чтобы князь попросил прощения у покойного Иоанна на его могиле, а также поклялся восстановить на антиохийском патриаршем престоле греческого ставленника. Каждое требование драгоман предварял таким бесконечным перечислением всех императорских титулов и атрибутов, что изнемогший Раймонд взмолился избавить его от лишних славословий, ибо Господь Бог, создавая день, не позаботился сделать его столь долгим, чтобы в него могли вместиться все перлы греческого красноречия.

– Перед мертвым покаяться нет позора, – соображали вечером княжьи советчики за полупустым бочонком анисовой, медово-тимьянной коварной водки. – А с греческим патриархом дело можно долго тянуть, к тому же от такой клятвы папа римский непременно разрешит.

Понтифик грозил отлучением каждому, кто признает греческих патриархов, но отсюда, из Византии, Рим казался несравнимо дальше, чем из Антиохии.

– А куда деваться-то? – понурил шальную голову Юмбер, обреченно допивая пятый кубок. – Мы в этом Константинополе беззащитны, как монашка в военной ставке.

Каждую ночь оруженосец проводил в самых злачных местах греческой столицы, но какой спрос с повесы, беззащитного перед соблазнами чужого города, как монашка перед ратниками?

Скрипя зубами, Раймонд выполнил все условия Мануила. На князя тут же посыпались блага, почести и развлечения. Его поселили во дворце на берегу Босфора, в бесконечных анфиладах из белого и чистого, как хрусталь, мрамора. Стены покоев были сплошь увешены гобеленами, искусными, как картины, и все залы обставлены инкрустированной перламутром мебелью, причем не одними скамьями, кроватями, столами и сундуками, но и какими-то совершенно излишними поставцами, мягкими, застеленными шкурами ягуаров и зебр диванами, столиками, шкапами, буфетами, горками, комодами и полками, заваленными, в свою очередь, такими же красивыми, бесценными и избыточными безделушками. С Годефруа приходилось глаз не спускать. Все это великолепие освещалось лампами, усыпанными топазами, аметистами и изумрудами, удивительно преломлявшими и отражавшими свет. Портики с колоннадами из яшмы и порфира выводили на гигантские террасы, откуда открывались дивные виды моря и залива Золотой Рог. Дворец окружал парк с диковинными деревьями, на их ветвях пели неживые птицы, изготовленные руками умелых мастеров.

Антиохийцев завалили приглашениями: каждый день императорский двор развлекался непременными скачками на ипподроме, гонками колесниц, охотой на специально разведенных в императорских угодьях невиданных зверей, состязаниями в сложных играх, декламированием поэзии, выступлениями жонглеров, гимнастов и танцовщиц. Сам Мануил старательно тщился уподобиться латинским рыцарям – даже лично участвовал в турнирах, как будто размахивание затупленным мечом может сделать истинным героем кесаря-еретика, не поддерживающего святое дело франков! Войны и трудности антиохийцев от Константинополя были дальше, чем заботы нищего от забав императора. Пока франки в Леванте изнемогали, изнеженные ромеи играли в шахматы, дегустировали вина или верхом на лошадях гоняли мяч ракетками. На окраинах византийских земель даже греков тревожили враги, но до константинопольского сердца империи не доносилось эхо пограничных боев. Ромеев полностью устраивало, чтобы паписты с сарацинами до бесконечности истощали друг друга в сирийской глуши.

День шел за днем, Раймонд покорно делал ставки на заездах, хлопал на представлениях, объедался на пирах, парился в термах, пьянствовал в сомнительном обществе тщательно одетых, надушенных и завитых мужчин и раздетых женщин, все это время терпеливо ожидая подписания союзного договора. Но от Мануила поступали только любезные и неопределенные посулы.

С каждым днем тело Пуатье теряло силу, ум – разумение, характер – твердость, а княжеское достоинство – честь. Среди этих женственных греков сам превращаешься в бабу. Грызла тревога о происходящем в Леванте. Письма Констанции доходили с запозданием. В них княгиня сообщала, что благополучно разрешилась от бремени здоровой девочкой, которую окрестили Марией, и, вместо того чтобы в подробностях описывать происходящее в княжестве и Сирии, интересовалась почему-то внешним обликом Мануила, его невестой Бертой Зальцбах и дотошно выспрашивала, как князь проводит свой досуг. Впрочем, Раймонд не винил супругу в своем напрасном унижении, потому что тот, кто слушается негодного совета, виноват не меньше, чем тот, кто подобные советы раздает.

Так тянулось, пока Мэтью не обронил, довольно покряхтывая под пальцами евнуха-массажиста:

– Не так уж плохо почетным пленникам в Ромейской империи!

Это замечание отрезвило Пуатье. В императорском дворце франки сталкивались с анатолийскими, балканскими и киликийскими заложниками, бродила при дворе жалкой тенью и немецкая принцесса Берта, прибывшая в Константинополь в качестве невесты Мануила еще при Иоанне, перекрещенная по греческому обычаю в Ирину, и с тех пор смиренно выжидающая каких-либо дальнейших изменений в своей судьбе. Василевс, однако, венчаться не спешил, словно надеялся, что промедление омолодит тридцатипятилетнюю суженую.

Нет, таскаясь вслед за Ириной в свите придворных сатрапов-холуев, Раймонд никогда не добьется от ромеев действенной помощи. Князь Антиохийский спешно собрался и отплыл восвояси.

Как всегда, греки сумели отвергнуть предложение самой искренней дружбы: щедро накормили князя Антиохии несбыточными посулами в далеком будущем и тяжкими оскорблениями в настоящем. Наступит ли когда-нибудь день, когда византийцы будут так же нуждаться в латинянах, как ныне латиняне нуждались в них?