Книга Пепел и песок - Алексей Беляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Покойтесь с миром, мои ангелочки. Я никогда не буду вас навещать, даже на светлый праздник Пасхи. Не выпью водки, не покроплю могилку, не посажу анютины глазки. Все, хватит, сгинь! И аминь.
В подвале клуба «Ефимыч».
Мой ослепительный официант, лучший друг позавчерашних интеллигентов:
— Я знаю, что вы будете! Во-первых, двести грамм водки. Во-вторых, потом еще сто пятьдесят…
— Нет, ошибся. Никакой водки. Иначе я захлебнусь. Принеси снотворного.
— Что?
— И побольше.
— У нас нет снотворного.
— Как же мне уснуть?
— Вы всегда так интересно шутите. Кстати, а что вы сейчас пишете? Мне страшно интересно.
— Сказать?
— Да, если можно. — Официант с волнением протирает чистый стол, огибая оазис с солонкой и перечницей.
— Гур-гур.
— Что?
— Гур-гур.
— Знаете, у нас тут на днях появилось блюдо «Гур-гур имени Марка Энде». Это набор сыров. А что это слово означает?
Крик из-за забытых желтых занавесок, из старого окна четвертого этажа в переулке Вечность обрывает наш диалог:
— Бычок-песочник! Я вычислил тебя!
Позволю здесь стремительную череду комических кадров.
Карамзин висит в петле над диваном фон Люгнера.
Карамзин лежит на диване фон Люгнера с полуприкрытыми белыми глазами, из его треснутых губ стекает пена — на крепкую немецкую обивку. Грязный пол украшают несколько белых таблеток.
Карамзин сидит на диване фон Люгнера и, аккуратно вставив в рот холодный ствол пистолета, нажимает на спусковой крючок.
Он подходит к моему столу. На его плече висит полуистлевшая сумка «Москва-0». Официант удрученно отодвигает для него тяжелый стул. Карамзин садится и берет в руку солонку:
— Что за вещица, и мне пригодится! Ты узнал меня? Ты думал, я давно умер?
— Узнал, Карамзин. По губам.
Да, Бенки, он живой. Я много раз хоронил его в своих бумагах, уничтожал подробной казнью, пронзал острым карандашом, но он живой. Даже стигматов на руках от графита не осталось. Не так могуч мой божественный дар, чтобы убить по-человечески.
Официант тихо, как на поминках, спрашивает Карамзина:
— Вы сейчас будете заказывать? Принести меню?
— Блины у вас тут подают?
— Блины? Есть.
— Надеюсь, как у бабушки его?
— Как у нашего шеф-повара.
— Тогда не надо, дай борща пожирней.
Вынимая капустные водоросли из бурого пруда, кроша белый хлеб на колени, Карамзин говорит:
— Я смотрел все фильмы твои, есть ничего, есть получше, есть и другие. Я нашел твой имейл, писал много раз. Ты не видел?
— Видел, Карамзин. Видел.
— Я не в обиде. Молчал так молчал. Но сейчас я приехал не зря. — Он встряхивает ложкой, и алые брызги кропят надгробье моего покоя. — Я добился цели великой. И поэтому здесь. Ты слышишь меня?
— Я слышу. Но, может быть, позже?
— Позже? Нельзя! То, что я сделал, поможет тебе навсегда. И твой мозг отдохнет.
— Карамзин, у меня нет мозга уже несколько дней. Море вымыло.
— Тем лучше! Итак, великий мой сценарист, я сделал программу. Я работал три года и четырнадцать дней.
— Потом, Карамзин! Потом!
— Нет, только сейчас. Отныне программа моя сама сочиняет сюжеты. — Карамзин трясет большой ложкой. — Я готов тебе ее подарить.
— Зачем?
— Не продать — подарить! Она называется «Люгнер», что по-немецки — «лжец, выдумщик». Ты лишь вводишь параметры — имя героя, возраст, страну и примерную цель. Дальше действует «Люгнер».
— А если нет цели?
— Предусмотрел. Мой умный «Люгнер» готов дать варианты. Ты выбираешь. Дальше — как в саду расходящихся тропок. Читал Борхеса?
— Не помню.
— Ты уходишь все глубже, но можешь вернуться, если вдруг сюжет надоел.
Беззвучный колокол качнулся. В моем праздном черепе в полном мраке вспыхивает протуберанец. Губы Карамзина гниют, от них отваливаются ветхие чешуйки и осыпаются в борщ. Нет пощады. Прощай, Карамзин! Теперь я один, между колоколом и наковальней. Когда он ударит, я не выдержу. Колокол, бей. Я готов.
Почему вода? Или водка? Кто здесь? Я не звал собутыльников.
— Все, не волнуйтесь, он со мной! — Карамзин улыбается, в его потертых руках граненый стакан.
Официант салфеткой нежно вытирает мои мокрые щеки.
— Вы простите, вам стало нехорошо, и ваш друг решил вас водой облить.
— Да, решил! — Карамзин смеется. — Хотя лучше б засыпать песком. Это наше старинное средство. Таганрогский рецепт.
Официант сминает утомленные салфетки и печально уходит.
— Так вот, бычок, я продолжу, — Карамзин двумя пальцами добывает из вселенной борща маленькую планету — круглый черный перец — и кладет себе в рот. — Если ты мой подарок возьмешь…
— Уймись, Карамзин. Я уехал. За борщ заплачу.
— Так нельзя уходить. Я создал твой мир. Ты не можешь предать.
— Все, прощай. Я всех похоронил.
Я встаю, опираясь на липкую древесину. Почему он действительно не сдох? Или почему я не ударился головой сильнее под небом Таганрога? Тогда бы не было ничего: ни зеленой зубной щетки, ни безглазой Хташи, ни брошки Ами, ни бороды Федора Кузьмича, ничего. Счастье — это когда себя убивают.
Карамзин смеется, как в школьном дворе, над тазом, измученным пеплом:
— Но запомни — создал я и нечто иное. Если ты против рая, могу ад предложить. Есть у меня и другая программа. Я назвал ее «Энде». Конец. Она разрушает. Если «Энде» проникнет в компьютер — то смерть.
— Отстань, Карамзин. Конец истории.
— Начало мне нравится, — говорит Йорген, поднимая темные очки над бровями и рассматривая меня. — Киллер и влюбленная в него дурочка. Нормально, ну?
Мы сидим с ним в том же прибрежном кафе, где за день до этого мою каннскую гордость навсегда изувечила Ярославна. Йорген прибыл сюда на яхте друга с запасом русского кислорода для долгих, задумчивых погружений. Я встретил его случайно. После никчемного сценария о Бенкендорфе Йорген ко мне потерял интерес, мало ли в его Бразилии Марков? И не сосчитать!
— И что там дальше с ними? — Йорген опускает очки на пухлый нос.
