Книга Пепел и песок - Алексей Беляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что?
— А она… — Старик вглядывается в закатный пейзаж на моем лице. — Ну и рожа у тебя, сценарист, ох, рожа! Слушай, не пиши ты всякую муть, пиши сериалы. Так, чтобы не оторваться. Сосед плохого не посоветует.
— А что она?
— Так я тебе и сказал. Сам додумай. — Старик поднимается, кашляет. — Наступил новый век. Страна скоро рухнет на хер. А никто не должен этого заметить. Вот как надо писать!
Я вернулся. Бенки, Брунгильда, слышите меня? Вы здесь? Я вернулся. Лягарп остался там, в комнате отеля, на угасшей подушке, я не смог его спасти. Простите.
Я вернулся лишь потому, что мне надо сделать еще кое-что. Исполнить свою клятву под звездой. Я должен написать про Федора Кузьмича. Два ШШ с их смертоносным обаянием совсем не при чем, они растворились в морской соли. Я даже ни могу вспомнить, поставил ли я вензель Ende под договором. Был ли договор? 30 процентов аванса, 20, 10? Три, два, один, ноль. Ниже ноля.
Федор Кузьмич, старец сибирский, я поймаю тебя. Выходи, подлый трус.
Я беззвучно проникаю в ванну. Не включаю свет. Оборванная полоса желтого рулона почти касается пола, флаг поверженной армии. Я поворачиваю кран и с тахикардическим рвением умываю руки.
И сталкиваюсь взглядом с ними. Они застыли, молчат. Два крема, в баночке и тюбике, и зубная щетка цвета майской травы.
Десять лет назад. Кабинет Требьенова на «Мосфильме».
Требьенов развязывает тесемки папки цвета отставной шинели, выдерживает шутовскую паузу и откидывает картонную крышку:
— Смотрите, что я нашел у нее!
— У кого?
— У Ами.
— Где нашел?
— В запретной комнате.
— Ты туда влез?
— Я же секретарь. Но все это неважно. Смотрите!
Пальцами энтомолога он тянет под настольную лампу фотографию с двумя улыбающимися призраками.
— Узнаете? — Глядит на меня сквозь торжественные очки.
Всматриваюсь в коричневые лица девушек. Они стоят с очаровательной помпезностью около подъезда. Держат диафрагму. Видимо, осень начала 50-х. Одна высокая, в костюме (длинная юбка, пиджак) из проверенной временем ткани, которую можно пощупать даже сейчас, пощекотать исторический нерв. Другая — в смутном полосатом платье и белом платке на плечах. Эту счастливую девушку я узнаю. Ами. Молодая Ами. Она много показывала мне своих фотографий. Хотя именно эту я никогда не видел.
Легкая перебивка. Ами и тугой фотоальбом на ее бархатном столе. Каждая фотография распята по четырем углам в полукруглых прорезях. Ами стучит пальцем по своему бывшему лицу:
— Или эту лучше мне на памятник? Кстати, такую я и подарила Сталину. Она ему очень понравилась. Может, она и сейчас лежит в его тумбочке на Ближней даче.
Я не выдерживаю сталинской репрессии:
— Ами, а что же он сказал вам, когда вы спросили его про акцент?
— Я — спросила? Его?
— Почему он не избавится от грузинского акцента.
— Ах, вы про это! Он ответил очень интересно. Очень. Про это я обязательно напишу в своей книге.
— Что? Скажите, пожалуйста!
— Он ответил… — Ами ласкает брошь, рубиновую «А». — Он ответил: «Нэ хочу».
Но теперь, то есть не теперь, а тогда, за слоями сепии, эта брошь не на Ами, она на другой, таинственной гордячке, что рядом на фотографии.
— Узнаете? — Требьенов улыбается.
— Да. Ами.
— Нет, рядом с ней.
— Какая-то девушка.
— Не какая-то. Это ваша бабушка.
— Что за ерунда?
— Слушайте, у меня взгляд режиссера. Я не могу ошибиться. Вы куда?
— Ами!
Она в коридоре, под люстрой угасает все та же брошь. Ами улыбается, но так, как я не видел еще никогда — одним углом рта, словно тщится радоваться, но получается лишь неудачный эскиз.
— Вы очень взволнованы, юноша. Снимите курточку. Сильвер мне сказал — вы будете писать для него сценарий.
— Я ему еще ничего не обещал.
— Но он уверен.
— Ами, какой там сценарий? Куда мне до вас?
— Да, юноша. Я заметила, что Требьенов пролез в запретную комнату и кое-что спиздил. И ждала вас и ваших вопросов. Но теперь уже это нестрашно. Да, юноша, я врала, вдохновенно и много врала. Не было никакого Сталина, Эренбурга, Любки Орловой, не была я актрисой, а была я… — Ами хихикает. — Интересно закончится книга моих мемуаров. Требьенов, наверное, расстроится. Давайте выпьем?
— Нет, я не хочу. То есть очень хочу, но у меня последнее бабушкино письмо. Я его еще не вскрывал, но думаю, вам тоже будет интересно.
— А при чем тут ваша бабушка?
— Тогда я прочитаю.
— Как славно. Давайте. Хотя нет, подождите. Знаете, что… Сначала вызовите мне «скорую».
С маленьким рюкзаком на покатой спине хромаю по нетленной аллее Немецкого кладбища.
Утром здесь нет людей, только уютные памятники и хищные голуби. Поворот налево, к черной надгробной плите в травяном обрамлении.
Здравствуйте, Ами, как вы? Ваш Бенки по-прежнему верно мне служит, цепь у него теперь смазана. Ваш секретарь Требьенов стал популярным режиссером, но совсем облысел. Ах, да! Он купил вашу квартиру, и его мечта сбылась. Что еще интересного? Федор Кузьмич ускользает от меня. Не могу ухватить старика за бороду. Чуть что — прячется в такой далекой келье моего мозга, что требуется трепанация черепа… А ведь я был у него на пороге. Тогда под шпилем вашей высотки. Произнес клятву.
Двухсекундный кадр: я, раскинув руки, стою на площадке под звездой, смотрю на Москву, щурясь от ветра, и шепчу свою клятву — страстно и грозно.
Я, Ами, поклялся паскудной Москве, что напишу о старце. И теперь только тот шепот удерживает меня, чтоб оставаться чуть выше этой травы, чуть живее этого черного гранита.
Что? Девушка? Какая девушка? С которой я приходил сюда? Ами, не будем, ладно? Проткните меня лучше вашим шпилем со звездой, как жучка-графомана.
Ами, я немного потревожу вас, хорошо?
Достаю из рюкзака небольшой совок (купил по дороге в хозяйственном магазине), опускаюсь на колени, расчищаю от листьев земляной овал, не более моего лица, и втыкаю лезвие в холодный грунт.
Вскоре готова маленькая колыбель. Туда я укладываю по очереди зеленую зубную щетку и два крема — один в белом тюбике, другой в круглой голубой баночке. Бросаю горсть земли, произношу шепотом молитву на незнакомом языке.
