Книга Спокойный хаос - Сандро Веронези

На этот раз и Гайя, тренерша, кажется довольной. Ты, как щенуля, не сводишь с нее глаз в ожидании заслуженного комплимента.

— Очень хорошо, — хвалит она тебя, — но в следующий раз перед прыжком не надо смотреть на папу. Ведь и потом можно на него посмотреть.

25

Вот и все: уже и подъемник разбирают. Рано утром, когда мы с Клаудией только подъехали к школе, грузчики еще выносили вещи. Мы, как зачарованные, смотрели на клетку подъемника, сновавшую вверх-вниз; вот она, полная ящиков, спускается вниз и, выгруженная, снова поднимается наверх. Действительно, несмотря на простоту этого устройства в его работе есть что-то интересное, скольжение подъемника вдоль лестницы внушает оптимизм, веру в технический прогресс, избавивший людей от тяжелого физического труда и подаривший им процветание, ведь теперь никому и никогда не придется вручную поднимать тяжести. Грузчики, два парня-словака и итальянец среднего возраста, вероятнее всего, владелец фирмы по грузоперевозкам, работают слаженно, как на конвейере: нагружают подъемник, опускают его вниз, разгружают, грузят вещи на грузовик и поднимают вверх пустую клетку; они кажутся шестеренками громадного механизма, поражающего своей мощной и неукротимой силой, которой подчиняются их движения. Я наблюдал за их работой, и мне было приятно предаваться таким размышлениям, а о чем в это время думала Клаудия, даже не знаю.

Потом мы с Клаудией пошли на школьный двор и вместе дождались звонка, я еще задержался немного у школы, поговорил с отцом одной девочки из ее класса, а когда вернулся сюда, работа была уже закончена. Дверцы кабины грузовика еще открыты, парни-словаки уже разбирают подъемник и грузят его на грузовик, а их начальник и мужчина, который называет меня доктором, выходят из подъезда, они о чем-то разговаривают, наверное, договариваются встретиться через семь-восемь часов у въезда на автостраду «Рим — Север»; потом владелец фирмы отходит от него и идет к грузчикам, а мужчина, который называет меня доктором, подходит ко мне.

— Что ж, вот я и справился, док', — говорит он.

Я улыбаюсь, киваю головой, даже не знаю, что ему и сказать. Ясно только одно, что сегодня я все воспринимаю намного менее трагически, чем вчера, у меня легко на душе, и в его обществе я больше себя не чувствую неловко; неожиданно я догадался, чему я обязан такой перемене: еще вчера этот мужчина жил прошлым, оно связывало его по рукам и ногам и затыкало ему рот, мучило его своим ужасным скулежом; перед ним открывалось будущее, вот, оказывается, какого громадного механизма были шестеренками работающие грузчики: будущего, его будущего, разумеется. Его будущее, что сотрет все следы усталости в его карих глазах, в возвращении домой после тридцатишестилетнего отсутствия, в том, что в старости он будет жить под боком у сестры, которая присылала ему бутыли вина «Фраскати», в феноменальных поммаролах, секрет приготовления которых ему открыли на кулинарных курсах, в горечи вдовства, смягченной языком его детства (он назвал меня «док'»: значит уже успел вновь обрести его) и в спокойном приятии всего, что случится, так, как случится, потому что мужчина, который называет меня доктором, благодаря именно этому единственному и, возможно, последнему условию, выдвинутому его жизни: только-не-здесь, наконец-то, внутренне готов ко всему этому. Я смирюсь со всем, даже с одиночеством, с болезнями, с агонией, но в Риме, не в Милане, где я прожил жизнь только потому, что она была рядом со мной, а когда ее не стало, я, как помешанный, совершая над собой нечеловеческие усилия — только бы убить время, подметал полы. Есть люди, которые навсегда покидают свои родные края, а есть и такие, что поживут-поживут на чужбине, да и вернутся домой, и я один из них, я из тех, кто, уезжая, обязательно возвращается домой.

Я проецирую? Проецирую на него самого себя? Не приписываю ли я, случайно, ему свои чувства? Да нет, не думаю: помешательство, только из-за того, что умерла моя жена, мне не грозит, ведь из-за этого я даже не переживаю; мне незачем искать будущее в других краях, потому что оно уже со мной, и не в другом месте, а в другом человеке. У меня есть Клаудия, да, и в ней-то и есть мое будущее.

— Что ж, давайте прощаться, — он пожимает мне руку. — Очень жаль, что я не пригласил вас раньше, я стеснялся.

— Ни пуха ни пера, — желаю я ему, кто его знает, почему. — Привет Риму.

— Я могу вам и открытки присылать иногда, если вы дадите мне свой адрес. Открытки с классическими видами: Колизей, там, Сан-Пьетро, Фори-Империали…

— Улица Дурини, 3. Написать?

— Да нет, не надо…

И он делает удивительную вещь. Достает из кармана фломастер, возможно, этим фломастером на последних ящиках, запакованных сегодня утром, он надписывал свой адрес в Риме, а сейчас, как какая-нибудь девчонка, он записывает у себя на ладони и мой адрес. Смотрит на меня и улыбается.

— И запомните, — говорит он, — только один год длится темнота. Правы были наши предки: траур — двенадцать месяцев. А когда они пройдут, увидите, темнота рассеется, и забрезжит свет.

Нет, это он проецирует, а не я. Это он страдал, как раненое животное, и думает, что и я испытываю нечто подобное. Воображаю, с какой жалостью каждый день смотрел он на меня из окна, с тех пор как сплетни этого квартала долетели до его ушей: слухи о том, что случилось с моей женой; даже трудно себе представить, сколько боли он увидел во мне, когда бесконечными часами я маячил у него перед глазами, и он следил за каждым моим движением, когда как в действительности душевная боль меня вовсе и не терзала. Сколько раз разговаривал он обо мне со своим единственным другом, может быть, даже продавцом из газетного киоска, или владельцем бара, обсуждая с ним во всех подробностях чувства, которые, по его мнению, я должен был испытывать, и сколько времени должна была длиться моя скорбь…

— Спасибо, — благодарю я его и прощаюсь. — До свидания.

— До свидания, док', мужайтесь!

Он поворачивается и идет к пожилому грузчику, который ждет его у открытой дверцы кабины грузовика. Еще немного я смотрю ему вслед, думая о том, насколько ошибочными могут быть некоторые наши представления, которые нам-то как раз кажутся абсолютно достоверными. И я тоже этим грешу? А у меня какие представления? Вдруг я слышу свист, резко оборачиваюсь — Пике.

— Добрый день. На что это ты там так засмотрелся?

— О-о! Ты давно уже здесь?

— Да минут пять. Пока ты там разговаривал вон с тем мужиком… Кто он такой?

— Он раньше жил в этом доме, а сейчас переезжает в Рим.

Дверца кабины грузовика закрывается, заработал мотор, и мужчина, который называет меня доктором, возвращается в свою безнадежно пустую квартиру. Еще каких-нибудь полчаса в той берлоге, минут двадцать, и все кончено. Последний раз кивком он прощается со мной, и я киваю в ответ.

— По кофейку? — предложил мне Пике, указывая на бар, где действительно в этот час я обычно пью кофе.

— Давай.

— Вот это погодка, а? По радио объявили, что сегодня температура поднимется…