Книга Уроки верховой езды - Сара Груэн

— Восемнадцать часов…

— Восемнадцать часов!

— После чего я ждала еще шесть.

Она наклоняется в кресле, лицо искажено горем. Мне впервые кажется, что она может заплакать.

— Мне пришлось… я должна была убедиться, что его и вправду не стало… А я никак не могла понять… Наверное, это странно звучит, но он не дышал, а я все равно чувствовала — он здесь… Вот я и ждала… пока он уйдет…

Я молча смотрю на нее, ощущая, как на моем лице немеют все мышцы.

Боже мой, боже мой… двадцать четыре часа! А ведь я была в доме. Еще спорила с ней, кому ужин готовить. Вернулась из конюшни, валиум стащила… Встала утром, поджарила тост, а в это время в другой комнате…

У меня вырывается стон.

— Liebchen, Liebchen, — говорит она. — Он сам так хотел. Ему там лучше, чем здесь…

Ее голос полон мольбы, она заглядывает мне в глаза. Неужели ей кажется, будто я в чем-то обвиняю ее?..

— Я знаю, Мутти, — шепчу я. — Я знаю.

Вот бы мне еще побольше уверенности. Как может смерть стать облегчением? Но если учесть все обстоятельства, она поистине стала им…

Если бы я могла повернуть время вспять! Оказаться там, где папа еще был здоров, и что-нибудь сделать, чтобы он не заболел!

А если и это невозможно, вот бы мне вернуться в тот апрельский день, когда мы с Евой сюда приехали, и повести себя по-другому… Проявить побольше доброты, сочувствия, ответственности…

Нет. Ничего уже не вернуть. Я опять его подвела. И на сей раз поздно что-либо исправлять.

А шанс был. Масса ежедневных возможностей в течение нескольких месяцев. И как я ими воспользовалась? Я делала все, чтобы пореже пересекаться с ним в доме. У бегала с утра пораньше и возвращалась поздно вечером, стараясь видеть папу лишь за ужином, когда вокруг были другие люди. А когда он приезжал на конюшню — удирала с глаз долой, пряталась в лошадиной мойке, только бы с ним не встречаться…

Ну хорошо, а как мне надо было поступить? Прощения у него попросить? Самой простить его? Рассказать ему, что-де понимаю, чего ради он так нещадно гонял меня в детстве и юности?.. (На самом деле не понимаю я этого.) Сообщить, что люблю его?..

Мне, может, и не понадобилось бы ничего говорить. Достаточно было просто сесть рядом. Что еще нужно для понимания и тепла?..

Трагическая мысль посещает меня. Что, если мы оба были готовы к сближению, только мне в голову не пришло об этом задуматься, пока слишком поздно не стало?..

Я смотрю на Мутти. Она выглядит совсем осунувшейся и бескровной, и предстоящее вскрытие переплетается у меня в голове с прощальной фразой полисменши. Я резко выпрямляюсь.

— Мутти, надеюсь, ты им не сказала о своем участии в…

— Ну конечно, я рассказала им все. Я же ничего плохого не совершила.

— Господи, Мутти, а что, если тебя арестуют?!

Ее губы сжимаются в линию. Она выпрямляет спину и глубже погружается в кресло.

Меня охватывает лихорадочная жажда деятельности.

— Надо к адвокату обратиться…

И я вскакиваю на ноги, озираясь в поисках телефонного справочника.

— Не будем мы ни к кому обращаться.

— Мутти, ради бога!

Я прижимаю ко лбу ладонь и часто-часто дышу ртом.

— Я ничего плохого не сделала.

— Да дело не в том, хорошо это или плохо! Это против закона!

— Значит, нужно изменить закон.

— Ну да. Наверное. Конечно. Надо изменить. Но почему именно ты должна этим заниматься?

— Потому что это варварский закон, и, если я смогу что-то сделать для его изменения, я это сделаю.

Я произношу с вызовом:

— А если не получится?

Она поднимает подбородок и отворачивается.

— Мутти!

Она неподвижно смотрит в стену.

— Мутти, ты понимаешь, что тебя в тюрьму за это могут упечь?

— Я сделала то, что должна была сделать, — говорит она ровным, выдержанным голосом.

У нее вид мученицы, готовой взойти на костер.

— Я помогла своему мужу, когда ему требовалась помощь и не было сил исполнить задуманное. Я действовала из любви.

— Я знаю это, Мутти! Но, во имя всего святого, зачем тебе понадобилось им-то рассказывать?

— Потому что я не собираюсь лгать.

— Никто и не заставлял тебя лгать! Так, умолчала бы о некоторых вещах…

Она качает головой.

— Мутти. — Я из последних сил пытаюсь сохранить спокойствие. — Расскажи мне, пожалуйста, все, что сказала им. Слово в слово.

— Я тебе только что рассказала.

— Иисусе…

Я с трудом сглатываю и вновь смотрю на нее.

— Нет, мы все-таки подыщем тебе адвоката. Прямо сейчас. Потому что ты в большую беду можешь попасть…

— Да какая разница? Антона больше нет. А конюшней ведаешь ты.

Если образно описать мои ощущения, то вот как я себя в ту минуту почувствовала. У меня была не голова, а бак с водой. Очень большой — озеро поместится. И кто-то вдруг выдернул пробку. И вся вода — вввуххх! — водопадом обрушилась мне в ноги.

Я падаю перед матерью на колени.

— Мутти, Мутти… — хрипло рыдаю я, обнимая ее колени.

Она кладет руку мне на голову. Она хочет запустить пальцы в мои волосы, но натыкается на колтун. И принимается нежно его распутывать.

— Я знаю, Liebchen. Я знаю…

Первый раз в жизни ее голос срывается, и я понимаю — она плачет.

— Нет, Мутти, ничего ты не знаешь, — бормочу я, зарываясь лицом ей в колени. — Я должна тебе рассказать…

* * *

Мутти молча выслушивает, до чего я довела конюшню. Где-то к середине рассказа она перестает гладить меня по голове.

Даже не поднимая глаз, я отчетливо понимаю, что вбила между нами окончательный клин. Бросила последнюю соломинку на спину верблюда. Мутти мирилась с моим поведением в отношении папы, с моим помешательством на Гарре. Она приняла в свою жизнь Еву и меня, когда мы, так сказать, появились у нее на пороге… Но это! Этого она никогда не примет и не простит, и осуждать ее у меня не повернется язык.

Я во второй раз подвела папу. Я не только похоронила его мечту о спортивных победах, я еще и разрушила дело всей его жизни. Довершила то, что начала двадцать лет назад. Только теперь мне нет и не может быть прощения.

Кончив свою скорбную повесть, я все не поднимаю головы с ее колен. Я знаю, что этим лишь оттягиваю неизбежное, но посмотреть ей в глаза я просто не в состоянии. Я боюсь.

Но не стоять же так без конца, и я все-таки поднимаю лицо. Мои ладони еще лежат на ее костлявых коленях.