Книга Чувство моря - Улья Нова

платье и мятой фетровой шляпке. Она медленно и устало бредет мимо обедающих, вылавливает из мелькания-трепыхания глаз мой любопытный взгляд. Она ставит рядом со мной на стол высокий стакан молочного коктейля. Швыряет рядом висящие на веревках за горло тушки двух белых голубей. Кряхтя, морщась и всячески привлекая внимание, старуха усаживается на высокий стул напротив меня и ворчливо изрекает, что все же в нас очень много неправильных, невыполнимых желаний. «Да-да, много бестолковых желаний, бессмысленных и убогих, которые трепыхаются в каждом, – она подчеркнула, – в каждом из нас, терзая изнутри, разрушая внутренности, вызывая бессонницу и болезни. Видишь ли, милочка, – продолжает старуха, обращаясь исключительно ко мне, – есть желания, исполнение которых не сделает нас счастливыми, есть глупые навязчивые блажи, впившиеся в мозги, будто пиявки. Не находя выхода, не встречая исполнения, они снуют у каждого внутри голодными шакалами, бешеными кометами, превращая своего обладателя в отрицание. Из-за этого в мире каждого из нас постоянно происходят какие-нибудь странные вещи. Умирают звезды киноэкрана. Рушатся крыши плавательных бассейнов. Хромает экономика. Поезда сходят с рельсов, падают самолеты, горят леса. Все это из-за нас, не умеющих справляться со своими жестокими, бессмысленными желаниями, исполнение которых ни к чему не приведет. С желаниями, которые превращают нас в присоски, в пустышки, отнимая силы, радость и любовь у вселенной».

Женщина в бордовой шали поморщилась, трубочкой вытянула со дна стакана апельсиновый сок. Она смяла в кулаке синюю салфетку, нетерпеливо бросила ее на поднос, запихнула мобильный в саквояж из крокодиловой кожи и поспешно удалилась. А мне вдруг захотелось слушать медленные песни, ведь они так помогают заново вспомнить все свои затаенные и бессмысленные желания. Ты втыкаешь наушники и носишься по городу, по скверам и мостам. Носишься по скверам и мостам, подгоняемый ветром. На самом деле это ветер, вырывающийся из твоего сердца, который так старательно изгоняли все подряд: родители, школьные учителя, служащие сберкасс, институтские преподаватели, начальницы, приятельницы, мужчины. Но этот ветер снова жив, он завивается кольцами над листвой, треплет волосы прохожим, смахивает сор с крыш. Небо распахивается, нежно-голубое, с легкими перьями облаков. И я признаюсь. Я громко говорю: «Хочу!» Я снова хочу, чтобы исполнились мои бессмысленные желания. Три блажи, которые не сделают меня счастливой, не дадут душевный покой, не подарят денег, и, возможно, разрушат меня окончательно.

Я снова хочу нестись в сумерках по широченному шоссе в потрепанном джипе. За рулем будет он. И я снова хочу слышать, как он молчит, видеть, как он переключает скорость. Ехать, вдыхать дым и любоваться, как же красиво он курит. Тогда наступит черед исполнить мое второе желание. Я наберусь смелости и признаюсь, что мечтаю снова запустить пальцы в его волосы. Вспомнить, какие они на ощупь. Мягкие или жесткие. И это случится. Салон наполнится стрекозами. Внутри будут тысячи стрекоз с переливчатыми крыльями, из-за них будет невозможно выдохнуть. И вдохнуть – тоже. Он опустит стекло и будет жадно, неистово заглатывать сырой вечерний воздух. Тысячи мерцающих стрекоз будут шелестеть вокруг нас, между нами, заслоняя дорогу и редкие тусклые фонари. Тогда исполнится третье желание. Я спрошу, нельзя ли мне еще раз хорошенько рассмотреть его кольца. Он ничего не возразит. И, морщась, примется медленно снимать свои широченные серебряные кольца, одно за другим. Снимать, разглядывать на фоне шоссе и класть их в мою распахнутую ладонь. Ему очень захочется пошутить. Но шутка оборвется на полпути. Он закурит снова. Сузит глаза и будет исподлобья смотреть вдаль. Я нажму квадратную кнопочку двери. Стекло медленно опустится, впустив внутрь ветер и вечер. Тогда я брошу в сумерки, на пустое шоссе, на оплаканный дождем асфальт, на траву обочины горсть его колец. Они покатятся, подпрыгивая и сверкая позади машины, на фоне черных елок, темно-синих сосен и шумящих рябин. И джип будет нестись сквозь ночь, неважно куда… Вот бессмысленные желания, вот три блажи, которые меня разрушают, сбивая самолеты, ломая крыши плавательных бассейнов, вызывая наводнения и лесные пожары в мире вокруг…

Человек из чемодана

С самого рождения до 18 апреля, когда ему исполнилось тридцать, он провел в уютном картонном чемодане. Его чемодан снаружи был серый, дерматиновый, а изнутри оклеен желтыми обоями с рисунком – синими косыми тире, будто идет нескончаемый дождь. В чемодане пахло старыми газетами, рукоделием, пожелтевшими кружевами, перьевыми подушками, связкой ключей, стружками, – короче говоря, обычным хламом старого чемодана, с которым когда-то его дед – советский солдат, хромающий на левую простреленную ногу, улыбаясь кривоватой после контузии улыбкой, – возвращался из госпиталя под Варшавой домой.

Каким образом молодой человек умещался в чемодане: да очень просто, сворачиваться калачиком не приходилось. Все, что требовалось, – немного прижать ноги к груди. В чемодане было все необходимое для его полноценной и вдумчивой жизни. Над головой висело бра с жестяным плафоном на гнущемся как угодно стебельке. Это было удобно. Можно было направлять свет на страницы. Книги были всегда под его правой рукой: нескончаемая стопка, в которой попадались тома из дедовой библиотеки, серия «Классика мировой литературы» в потрепанных суперобложках, под которыми синел шершавый суконный переплет. Карандаш для пометок всегда был у него за ухом. Эту привычку молодой человек перенял у деда: понемногу столярничая, мастеря ящики для цветов и скворечники для дачи, старик укладывал за ухо обрубок чернильного карандаша. И иногда, по рассеянности, ходил с карандашом за ухом несколько дней. Это придавало озадаченный и деловой вид.

Перекидной блокнотик на пружинке для заметок лежал в нагрудном кармане байковой рубашки молодого человека. Под левой рукой находилась чашка остывшего чая и валялась коробка сухариков с маком. Тут же на всякий случай был и телефон. Пока дед был жив, они часто созванивались, играли по телефону в шахматы. У каждого из них были свои карманные шахматы с крошечными фигурками-бирюльками, похожими на выпадающие из лунок детские зубы. Каждый делал по одному ходу за разговор. «Пешка с7-с5» – ладья h1-f1». Без лишних слов, нюнь и нравоучений. До следующего звонка. Во время последней партии голос деда то приближался, то отдалялся, прыгал, скакал и булькал, шея старика подергивалась, руки тряслись, трубка плясала и трепыхалась у рта. Но ходы дед делал обдуманно и хитроумно, все до единого, включая последний: «конь f3-g5, шах».

Когда деда не стало, все вдруг взбаламутилось, вздыбилось, потеряло свои прежние места. С хлопком перегорела лампочка в плафоне-колокольчике. Чай выпятил какой-то горьковатый алюминиевый привкус. В уголке чемодана, в марлевом мешочке, лежали две таблетки нафталина. Это такой химикат, которым раньше травили моль и мучных жучков. После смерти деда, видимо, по