Книга История германского народа с древности и до Меровингов - Карл Лампрехт

Африке до тех пор, пока не исчезли с лица земли эти народы. Относительно вестготского языка это доказывается уже немалым количеством выражений, употребляемых в повседневной жизни и перешедших в испанский и южнофранцузский язык из германского источника, для остготского языка, как книжного, развился даже особый курсивный шрифт; а язык вандалов, может быть, звучал еще в жалобных песнях королевскаго певца Гейламира (Geilamir).

Остатков литературы до нас, конечно, не дошло; то, что писалось, имело, вероятно, по большей части, теологическое содержание и после победы, одержанной ортодоксией, затерялось.

Но языком общественной жизни, за исключением, может быть, военной, был, конечно, латинский; его можно было слышать во всех купеческих конторах, он употреблялся во всех торжественных грамотах, и естественно поэтому, что все знатные германцы хоть поверхностно понимали этот язык. Но тот, кто претендовал на утонченную образованность, учился также и греческому, все еще всемирному языку стран, окаймлявших Средиземное море; Амаласвинта (Amalaswintha) свободно говорил по-гречески, так же как и по-латыни, а Теодагад (Tteodahad), в часы, свободные от правительственных трудов, изучал сочинения Платона.

Родная речь не была, однако, забытою, по крайней мере среди остготского и вандальского дворянства, даже литературный вкус и обычай, по-видимому, остались национальными. Так было, во всяком случае, у вандалов. Когда поэт Эмилий Драконций воспевает чужих героев, – вероятно, восточноримских, – это навлекает на него немилость короля Гунтамунда (Gunthamund), который тяжко наказывает поэта и держит его в заключении до тех пор, пока тот, раскаявшись, дает обещание воспевать короля: такое высокое значение придавал король – этот истый германец – посмертной славе, даваемой песнями поэта.

Но рядом с такими, вероятно, разрозненными, стремлениями, в государствах восточных германцев наступил, вызванный исключительно римскими влияниями, вторичный расцвет римской мировой литературы. Она отличалась, однако, вполне провинциальиым характером: в своих явлениях она не обусловливается возникновением и судьбами германских государств и живет исключительно римскими интересами, видоизменяющимися только по форме в разных местах. Наименее ясно охарактеризованная в Италии, кокетливая и переполненная громкою риторикой в стране вестготов, в Африке энергичная и склонная к пламенному пафосу, эта литература, в период своего высшего развития, принадлежит, преимущественно, к теологической области; Фульгенций, Боэций, Кассиодор; Орозий, Тертулиан; Аполлинарий Сидонский – вот наиболее славные ее имена. В Италии уже при остготах, немногим позднее в Южной Галлии и Испании литература эта приходит в совершенный упадок и разменивается на составление компендиумов и фабрикацию словарей и таблиц, она передает в сокращенной форме духовные богатства классического мира Средним векам и, несмотря на свою сухость, приобретает, благодаря своим посредническим услугам, такое значение для позднейших времен, которое не соответствовало ее внутренним достоинствам; этот период упадка имеет своим типичным представителем Исидора Севильского.

Но язык этой литературы и в лучшие ее времена является уже несвободным от германского влияния; раздаются жалобы на германизмы; Аполлинарий Сидонский весьма часто пускает в ход аллитерацию, а Седулий первый систематически употребляет рифму, – этот внешний прием поэтического творчества будущего.

Но что значили все эти эстетические влияния в сравнении с тем бесконечно более сильным импульсом, который был дан нравственному развитию провинциалов германскою иммиграцией!

У вестготов перед их вступлением в Римскую империю царил еще во всей своей силе древний родовой строй; об этом свидетельствует язык Вульфилы; у него sibja (sippe, род) еще означает родство и мир. В подобном же состоянии находились, вероятно, и другие восточногерманские племена. И вот эти восточные германцы, как некогда германцы Цезаря и Тацита, селились все еще родами и хозяйственными единицами в завоеванных странах: неизбежными результатами этого было то, что они сохранили массу национальных нравственных воззрений, которые в индивидуалистическом строе мышления распадавшегося провинциального общества должны были возбуждать множество своеобразных отголосков и противоречий. Этому содействовало еще то, что первоначально смешанные браки между провинциалами и германцами, по-видимому, были редки; по крайней мере, в вестготском королевстве, воспрещение браков между провинциалами и варварами, установленное еще в римскую эпоху, не было отменено до царствования короля Реккесвинта (Rekkeswinth, 649–671).

И в самом деле, влияние основанных на родовом строе нравственных понятий германцев в среде более цивилизованного провинциального населения было громадно: везде был распространен институт родовой мести; в Южной Франции евреями вспомнились даже слова: «Око за око и зуб за зуб». Вместе с тем родовой элемент германского судопроизводства повсюду выдвигается вперед и различными путями проводится в жизнь; соприсяжничество, процессуальная самозащита за поручительством рода вообще получают широкое развитие, по крайней мере, в королевстве вестготов.

Усилением родового союза оказано было несомненное влияние и на устройство германской семьи и брака. Тогда как географические имена германского происхождения во всех трех восточногерманских государствах встречаются чрезвычайно редко, имена лиц сохраняют германскую окраску; правда, сами германцы принимают греческие и римские имена; уже Теодорих Великий и еще раньше Одоакр называют себя также Флавиями; но стоит только вспомнить, что такие распространенные германские имена, как Альфонс и Родриго, имеют германское происхождение, чтобы признать, даже по отношению к восточному королевству, необыкновенное влияние германской семьи и брака.

Раньше мы уже показали, каким образом влияние это должно было проявиться. Оно внесло в понятия обоих полов романтический элемент поклонения женщине, впоследствии отличавший средневековую эпоху; оно же, своими результатами, соединившимися с влиянием христианских воззрений, в немалой степени способствовало возрождению романских нравов.

И не только влиянию родового союза, но даже идее товарищества, принесенной германцами, суждено было получить значение в провинциях. Восточные германцы вступили в свои государства, организованные по сотням; они явились в качестве воинов-завоевателей. Такая организация требовала, чтобы они, водворяясь на новых местах, дали своим поселениям форму марки. Но при существовавшей в империи густоте населения это было невозможно; нигде не оказалось свободных мест для устройства товарищеских поселений в больших размерах, а с другой стороны политический характер завоевания вел к необходимости продолжительного постоя по римскому воинскому образцу. Таким образом, применить германский порядок распределения угодий было очень трудно; даже и теперь система гуфов простирается на юге только до центра нынешней Франции.

Несмотря на все это, германцы крепко держались, по крайней мере, понятий товарищества и соседства; и даже идея коллективной собственности не вполне исчезла. В вестготском королевстве, где все германское вообще продержалось наименее долго, германец, водворенный на квартиры в двух третях угодий, и римский собственник остальной трети делят между собою только пахотную землю; а луг и лес остаются в их общей собственности. Но этом же королевстве соседи все еще рассматриваются как родственники и взаимные наследники, соседские отношения существуют только для данного места: одним словом, соседство все еще является точно определенным юридическим выражением германского общественного права (Genossenschaftsrecht).

Было бы благодарною задачей проследить и дальше за историей влияний, оказанных германцами на южные страны. Конечно, немецкая история должна