Книга Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Бедный, несчастный Тарлтон умер в Шордиче и был похоронен в сентябре следующего года. Могильщик, который его закапывал, датчанин по имени Георг, смеялся без удержу. Я помню, как он отбросил в сторону попавшийся ему череп, который он выкопал и забыл положить в могилу рядом с шутом в саване, когда под моросящим дождем засыпал землей толстяка комедианта, из-за которого когда-то обмочилась сама королева Англии. Череп лежал лицом вниз, и в него попадали капли дождя. Мне подумалось, надолго ли избежит влаги непродубленный Тарлтон.

– Ненадолго, – заявил датчанин Георг, который легко узнавал трупы, изъеденные французской хворью, – еще один из тех, кто едва дотягивает до похорон, – загоготал он.

– А вы его знали, сэр? Вы его видали на сцене?

– Я – много раз, в «Быке». Так смеялся, что надорвал живот. Однажды я даже стоял у самой сцены. Так он наклонился со сцены и вылил бутылку эля мне на бошку. Все, конечно же, хохотали. Боже, какой же он был чокнутый! Ему все сходило с рук. А потом всего лишь за год он превратится вот в такой же череп, сэр, неотличимый от этого. Все мы опускаемся до такого убожества. Говорят, что он спал с этой самой Эм Белл, пока его не разнесло; его яйца распухли от водянки до величины шордичских колоколов, пока не лопнули. Теперь он принадлежит лорду Червю – хозяину холодной земли, которая будет точить его в могиле. Прощай, толстяк Тарлтон! Говорят, у него был легкий конец.

Я попрощался с Тарлтоном задолго до того, как он умер. Проснувшись на третье утро в Лондоне, я уже принял решение: «Слуги королевы» не для меня. Я почувствовал запах, исходящий от несчастного старого Дика Тарлтона, нечто худшее, чем тухлый дух лука и вина. Я чувствовал конец труппы. Тарлтон с блеском прошутил и протанцевал всю свою карьеру и стал непревзойденным мастером своего ремесла, но сколько бы ты ни пытался удержать равновесие, балансируя на большом пальце ноги, ты когда-нибудь покачнешься и упадешь. И, упав один раз, ты так и останешься лежать.

На утро третьего дня в Лондоне я ушел с Хог-Лейн[108], полностью соответствующей своему названию, из комнаты, полной наводящих тоску храпящих стариков, и пошел через Финсбери в Холиуелл. Я направлялся в «Театр». 

26

О «Театр»! Место, где давали пьесы, где жизнь била ключом, место, где являли различные достоинства и низости человеческой природы, которыми кишит величайшая сцена дураков, где для высокопоставленных особ были отведены особые места, а у стоящих был только воздух, который они вправе были испортить. Молодчина, старина Бербидж! Он перенес театр с уличных повозок, прочь с булыжных мостовых, с загаженных мочой и навозом постоялых дворов, из пышных королевских дворцов и аристократических чертогов, где мы были лишь пресмыкающимися слугами, с арен гордой Греции и надменного Рима и утвердил нас в нашем собственном торжественном храме, где сказал: «И вы будете как боги».

И мы ими стали. А Бербидж стал нашей главной движущей силой, нашим primum mobile. Его надоумил его свояк Джон Брэйн, разорившийся бакалейщик, который еще в 67-м году построил театр в Уайт Чэпл, недалеко от Олдгейта, возле «Красного льва». Брэйн не преуспел и в роли владельца театра, но через девять лет объединил усилия с Джеймсом Бербиджем, по кличке Клин, плотником по профессии, у которого дела тоже шли не ахти. Неудачи их не останавливали. Бербидж любил повторять, что Христос тоже был плотник и сменил ремесло, когда увидел, что есть дела поважнее. Никто же не называет Иисуса плохим плотником, и он прославился не тем, что строгал столы и стулья. «Все возможно в мире, где воскресают плотники, – острил Клин Бербидж, – даже чудо превращения актеров в идолов, в богов».

Следуя примеру Христа, Бербидж расколол время надвое, изменив летоисчисление в театре на «до Бербиджа» и «после Бербиджа». До Бербиджа пьесу ставили на заимствованной сцене, да и сама пьеса была заимствованной.

Бербидж бесповоротно изменил театр, и тот воспарил в космосе, как только что открытая блистательная планета. В него устремились толпы зрителей.

Такое грандиозное предприятие требовало больших вложений. Конечно же, Бербиджа интересовало не столько искусство, сколько прибыль. Брэйн тоже вложил какие-то деньги, и предприятие плотника и бакалейщика расцвело, став холиуеллским «Театром» в приходе Святого Леонарда, где когда-то стоял бенедиктинский монастырь и где Клин исполнял роли, как мастеровые из моего «Сна в летнюю ночь». Его затея требовала непоколебимой веры. Он построил театр на жалком клочке пустыря, заросшем сорняками, загаженном собаками и усеянном костями. «И вот за это дерьмо мы должны заплатить пять дукатов, пять?! Да это ж, мать его, пустырь!

К чему он, к чертям собачьим, пригоден?» – проревел Брэйн, презрительно размахивая руками и поначалу отказываясь платить за участок даже пенс.

Но Бербидж был упрям и хитер – неспроста он пользовался покровительством Лестера. Он не только выудил у бакалейщика звонкую монету, но и заставил его и жену его Маргарет ишачить на строительстве театра, не платя им ни гроша за их труды. А тем временем их родственник Бербидж благополучно нажился на строительстве и, когда театр открылся, брал себе большую часть сборов. Он сделал себе личный ключ и с его помощью таскал из кассы деньги, пряча монеты во рту, засовывая их в нагрудные карманы и везде, где только мог, только бы облапошить своего компаньона. Наш Клин был неисправимым аферистом. Если во время подсчета выручки оброненная кем-то монета падала на пол и закатывалась под стол, в труппе шутили: «Возьми ее себе, дружище, должно быть, она выпала из жопы Клина». Пересчитывая выручку и намеренно желая завести его, шутники принюхивались к монетам и, проявляя ловкость рук, как будто по волшебству доставали монеты из самых разных отверстий. Клин тут же бросался в драку – он вспыхивал как спичка.

Наконец терпение компаньона лопнуло. Брэйн проведал о воровстве Бербиджа, и тот полез на него с кулаками и в придачу назвал его жену блудливой сукой, которая, чтобы обмануть своего сутенера, прятала плату от клиентов у себя в… «А то место у нее побольше будет, чем ящик нашей кассы!» – проорал он. Завязалась драка. Сын Бербиджа (небезызвестный Ричард) отдубасил палкой одного из приспешников Брэйна, обратив в бегство сторонников бакалейщика, а тем временем старший Бербидж кричал им вслед, что, попадись они ему на глаза хоть еще один раз, его парни зададут им такого перцу – и не палками, а из пистолетов, изрешетят им ноги порохом и конопляным семенем, а потом изметелят в пух и прах. То знаменитое сражение происходило на сцене «Театра». Избитого до полусмерти Брэйна сбросили в люк «ада», а старшего Бербиджа пришлось удерживать за руки, чтобы пресечь его поползновения еще и помочиться на своего друга. «Не хуже, чем битва при Азенкуре в „Глобусе”!» – гоготал он потом.

После смерти Брэйна его вдова продолжила междоусобицу, провоцируя другие перепалки, но сын Бербиджа, Ричард, в конце концов наголову разгромил ее, отлупив метловищем. Тем временем Бербидж отращивал себе круглое брюшко на жирных каплунах и ведрах пива. Он преуспевал. Он опередил конкурентов, «Слуг лорда Пембрука», «Слуг Стрэнджа», «Слуг лорда-адмирала», и изловчился устроить так, чтобы никакая труппа никогда не обосновывалась в «Театре» надолго. Клин Бербидж грозился убить состоятельного джентльмена, который открыл театр в Мурфилдсе. «Занавес» находился всего лишь в двухстах метрах от «Театра», в Кертэн Клоуз. «Какой-то там Лэйман или Лэнман. Я сделаю из него отбивную!» Бербиджу не стоило так кипятиться. Лэнману не удалось его затмить. Он был не актером и не ремесленником, а всего лишь каким-то аристократишкой. Со временем у него хватило смекалки войти с Бербиджем в долю, и его «Занавес» стал дополнительной площадкой «Театра», в чем «Театр» сильно нуждался, так как от зрителей, желающих попасть в него, отбою не было.