Книга Опальная красавица - Елена Арсеньева

Кому рассказать – не поверят, что боль в связанных рукахедва ли могла осилить боль их внезапной разлуки. Она почти не помнила тотночной путь по лесной дороге – небрежно перекинутая через седло, с кляпом ворту, от которого ее наконец стало так мутить, что она впала в некое сонноезабытье. Вдобавок затекло все тело, так что, когда похитители остановились иобладатель цепких, бесцеремонных рук опустил Елизавету на землю, она упала:ноги не держали.

Уже занимался рассвет. Над нею нависло грубое, равнодушное,с тяжелыми, словно высеченными из бревна, чертами лицо человека, которыйвытащил изо рта кляп и дал напиться воды из долбленки, притом столь неуклюже,что вода почти вся пролилась. Елизавета связанными руками размазала ее поопухшему от слез лицу.

Второй похититель, высокий и тощий, казавшийся еще длиннее ихудее от черного узкого кафтана, с лицом незначительным и кургузым, словно бысжатым в кулачок, бесцеремонно задрал лежащей Елизавете платье до колен ипринялся разминать ее замлевшие ноги. Его прикосновения были похотливы иомерзительно-вкрадчивы – ну словно таракан пробежал по голому телу! Елизаветавзвыла от отвращения, после чего в рот ей снова был засунут кляп, а первыйпохититель отвесил своему сотоварищу весьма увесистую оплеуху, пролаяв какое-топриказание, после чего Таракан вывел из-за кустов лошадей, впряженных внебольшую каретку, куда и запихнули Елизавету. Таракан порывался сесть рядом снею, но Бревноголовый погрозил кулаком – и тот, ворча, полез на козлы. Онпонукнул лошадей – и тряская тьма окутала Елизавету и ее спутника.

Прошло некоторое время, и Бревноголовый изрек голосом стольтяжелым, словно камни во рту ворочал:

– Вот, барыня, давай договоримся: я, так и быть, тряпку теизо рта выну. Только знай: шумнешь иль хоть словцо обронишь – обратно воткну.Сама и думай, согласна иль нет.

Сочтя вынужденное молчание Елизаветы знаком согласия, онпотянул за краешек влажного комка, ворча:

– А ежели по нужде, то дозволяю сказать. Однако и при этомделе я рядом с тобой буду. Да не трясись, больно надо твои телеса разглядывать.Иль у тя что иное есть, чего я не видал? Привяжу за веревку, сам в сторонкустану – и справляй, пожалуйста. Ты меня не бойся, ты вон его бойся! – ГлазаЕлизаветы слегка привыкли к темноте, царившей внутри кареты, и она разглядела,что Бревноголовый кивком указал туда, где сидел кучер. – Больно охочий до баб,вовсе с ними безголовый, хотя так-то хитер и храбер. Он тебя и сыскал. Мы ужевсю надежду потеряли, да, на счастье, эта шалая девка попалась – указала, гдевидела тебя с полюбовником.

Елизавета резко, хрипло вздохнула.

– Где он? Что вы с ним сделали?

– Он? – удивился Бревноголовый. – Мы никого не видели. Пронего девка нам сказывала: мол, полюбились вы, а он и ушел. Эй, барыня, статноели дело: тебе, такой богачке, на берегу с первым встречным валяться!

Почему-то этот нелепый укор больше всего взъярил Елизавету –настолько, что она забыла и о боли в уязвленном сердце, и об угрозе похитителяи взвилась:

– А тебе что за дело? Ты что – иеромонах святой, чтоб меняпозорить? И что это за девка такая?

– Никшни! – грозно зависла над нею глыба его тела, иЕлизавета с таким ужасом забилась в угол, что это, видимо, смягчило сердцеБревноголового: он не стал затыкать ей рот, а только пристращал: – Так и быть,прощу один раз, но уж вдругорядь ничего не спущу. А девку Улькою звать,сказывала она.

Елизавета только и могла, что зубами скрежетнула, иБревноголовый захохотал – словно какую тяжесть уронил.

– Ну, не ярись! Он-то... – опять кивок вперед, на напарника,– тут же сию девицу ножичком – чирк! Вроде как отомстил за тебя! – И, довольныйсвоей жуткой шуткою, он вновь захохотал, а Елизавета зажала рот ладонью, чтобыне закричать.

Итак, Улька! Елизавета была столь обозлена на свою бывшуюгорничную, что страшная участь ее не больно и тронула. А поделом тебе, тварь!..Ужаснуло лишь, что находится она в руках людей неумолимых и предусмотрительных– Ульку-то убили, чтоб не навела на их след! – безжалостных, нечего и надеятьсякак-то обвести их вокруг пальца.

И в этом она смогла не раз убедиться на протяжении ихбезостановочного пути в затемненной карете. Когда въезжали в городок или даже всамое малое селение, Елизавете завязывали рот, запеленывали в зеленый плащ так,что ни рукой, ни ногой шевельнуть, а если где останавливали солдаты илижандармы, то по обрывкам разговоров, долетавших снаружи, Елизаветадогадывалась, что ее выдают за скорбную разумом, которую везут в смирительныйдом, – вот и бумаги на то выправлены... Судя по тому, что в карету никто незаглядывал, бумаги были и впрямь выправлены убедительные, а скорее щедродавался барашек в бумажке: уж больно сговорчивыми оказывались все как одиндосмотрщики. Впрочем, еще по петровскому указу, подтвержденному в 1735 годуАнной Иоанновной, велено было лишившихся рассудка отсылать в дальние монастыри«к неисходному их тамо содержанию и крепкому за ними смотрению», – так чтоузница черной кареты никого не интересовала.

Поначалу, когда приостанавливались у постоялых дворов илистанций, где меняли лошадей, похитители уходили есть по очереди, оставшийсякараулил Елизавету (Таракан, по счастью, рук больше не распускал), потомприносили пищу ей, но через две недели пути, когда она уже вконец изнемогла оттемноты, тряски, неизвестности, а еще пуще – от нечистоты своего тела, отсвалявшихся, сальных волос, похитители, верно, сочли, что опасности осталисьпозади, и сняли завеси с окон.

Елизавета, часто моргая слезящимися глазами, уставилась в окошко,с каким-то даже недоверием разглядывая однообразно-зеленые поля, засеянныеовсом, рожью, ячменем, изредка прерываемые густыми перелесками. Кряжистыеберезы, приземистые сосны, можжевеловые кусты указывали, что Елизавету завезлив края более холодные, неприветливые, северные – совсем ей незнакомые.

Господи Иисусе! Где она? Куда еще попадет?! Сердцетрепетало, и Елизавета не сразу заметила, что карета въехала в деревню иостановилась у неказистой избенки, рядом с которой на палке торчал пучок засохшей,порыжелой елки – знак питейного заведения или постоялого двора.

Внутри изба была столь же неказиста, как и снаружи; хозяева,одетые убого и неопрятно, глядели не больно приветливо.

– Что, пироги подавать, что ли? – угрюмо спросила хозяйка,едва приезжие вступили в избу.

Таракан оживленно спросил:

– Пироги-то с чем? С мясом? Это по мне!

– Да с аминем! – буркнула хозяйка, вынимая из остывшей печигоршок со щами и противень с пирогами.