Книга Это съедобно? Муки и радости в поисках совершенной еды - Энтони Бурден

Однако его и вправду возмутило, что именно ему выпало сообщить команде насчет бонусов. Он поневоле ощутил себя причастным ко всему этому безобразию. Рождество… Ну почему Рождество? Пол сжимал пальцами голову, чувствуя себя этаким лавочником-вишистом — в постели с врагом. Где Роб? Он должен быть здесь, должен уверить команду, вдохновить войска в этот отчаянный миг, вернуть их самоуважение, чтобы они захотели прийти на работу завтра. Роб умел внушать людям, что они заняты богоугодным делом, что все будет прекрасно. Роб всех бы уболтал, и глядишь, все на самом деле стало бы относительно неплохо.

Где же Роб? Прямо сейчас? Где самый сексуальный повар Америки?

В грязной, зловонной раздевалке, где повара и официанты переодевались в конце смены, кухонная команда задержалась непривычно долго. Обычно они быстренько отчищали себя и спешили воссоединиться с жизнью за стенами ресторана: наскоро мыли руки, небрежно скребли подмышки, обильно поливались дезодорантом или прыскались пачулями, сыпали порошок для ног в носки, возможно, слегка намазывали гелем волосы — и мчались прочь, побросав заляпанную едой обувь, перчатки и рулоны кухонных полотенец в одну корзину вместе с белыми штанами, фартуками и куртками. Они не пили после работы в баре «Сен-Жермена». Никаких сотрудников в баре, даже в выходные, — таково было правило. Как Роб указывал много раз в своей характерной манере: «Кому нужна орава вонючих поваров, громко орущих в нескольких табуретах от тебя? И самый гурманистый из гурманов не захочет тереться плечами с народом, что на самом деле готовит их гребаную еду. Понятно? Иначе конец иллюзиям! Им нравится воображать нас улыбчивыми придурками из французских фильмов. Шарль Азнавур, Ив Монтан, Шарль, мать его, Бойе в долбаных фартуках! Им нравится думать, что я, шеф, прикладываю руку к каждому треклятому блюду — к каждому овощу, так-перетак. Поверьте, они не хотят видеть ваши дебильные, уродливые, как задницы, латинские и прочие физиономии, напоминающие, так или иначе, о еде, которую они кладут себе в рот. Как в сортире, ясно? Я главный. Могу отлить прямо в зале, если мне взбредет в голову, могу залезть на стол и пустить длинную струю прямо в цветы в горшках, но кто заметит? Я торчу в этой парилке внизу и занимаюсь своим делом под ископаемым тушками и убогими граффити, в точности как вы. Почему? Не потому, что у нас тут демократическая солидарность или другая херня, не потому, что по-прежнему горжусь своим происхождением из народа. А потому что последним, чего хочется увидеть, клиенту, будет шеф, выходящий из сортира. Для клиента я питаюсь святым духом и никогда не хожу на толчок. Вон как они нас видят, братья и сестры. Не имеет значения, что я выхожу из этой двери с розовыми от долгого мытья руками; им это не интересно. Они видят меня идущим в сортир. Иллюзия погибла. Реальность во всем убожестве. Первое правило? Повар существует в уме клиента. Правило второе? Повар может быть занозой в заднице — но своей задницы у него нет».

Классический Роб.

Этим вечером команда не спешила разбежаться, как обычно, словно спасаясь от пожара. Этим вечером большинство задержалось. Поблано ушли, с привычными кривыми улыбками, многозначительно поглядывая на оставшихся, и двинулись всей компанией в Квинс. Они это уже проходили. Пусть глупые габачо подергаются, все равно что будет, то и будет. Смена завершилась, так чего тут сидеть впустую? Пусть глупый молодняк norteamericano тратит заработанное на дорогущие напитки под дурацкую музыку, рассуждая о trabajo, putas, боссах и los pilotes.[25] Время надо ценить, а они и так провели почти весь день в кухне «Сен-Жермена», большое спасибо.

Мишель, в пропотевшем спортивном топе и рабочих штанах, заметила взгляды побланос, когда те уходили цепочкой, и правильно истолковала эти взгляды как жалость.

— Это есть неправильно, — посетовал Тьерри, раз в десятый за десять минут.

— Как давно ты с нами, Тьерри? — раздраженно справилась Мишель. — Четыре гребаных месяца? Только обезьяна-коммуняка вроде тебя станет требовать бонусов после четырех месяцев работы. Что, тебе мало платят? Ну да, прямо весь исхудал, бедненький. Отсоси, сука. И помалкивай.

— Это не быть правильно, — пробормотал Тьерри, уже прикидывавший, что надо позвонить матери во Францию с ресторанного телефона и пожаловаться на очередную несправедливость, очередной произвол гнусных американцев. — Моя плевать, что ты говоришь. Во Франции…

Мишель перебила.

— Во Франции ты бы работал посменно в какой-нибудь занюханной кондитерской в захудалой деревеньке в гребаных горах, готовил бы вшивые tarte au pomme[26] и подметал пол за своей мамочкой, ясно? Хватит пудрить нам мозги своей Францией.

— А ведь он прав, как ни странно. Это неправильно, — сказал Кевин. Он работал в «Сен-Жермене» с самого начала, таскал оборудование и плиты от парадной двери, пережил почти катастрофическое «пробное» открытие, трудился упорно и преданно, готовил соусы, уделял внимание каждому крошечному кружочку моркови или лука, с таким видом, будто разряжал ядерную бомбу — и вот какую награду получил. В предыдущем году стандартный бонус составил недельную зарплату. В этом он рассчитывал на то же самое. Ему надо было оплачивать счета. Дорогая квартира в Дамбо, деньги за фильмы для взрослых, за кабельное телевидение, за скоростной доступ в Интернет, возмещение кредита по карте за подарки, купленные маленькому брату в Кливленде, подруге, родителям… Он сорил деньгами, рассчитывая на премию, желая произвести впечатление, и теперь оказался в дерьме. Клятое Рождество! И что прикажете делать? — Отстой, — прибавил он, подумав. Он сидел без рубашки, понуро потирая родинку на подбородке, и нервно покусывал серебряный гвоздик, из-за чего его речь была чуть невнятной. Наконец он подытожил: — Дрянь дело. Точно гврю. Дрянь сплошная.

Билли, помощник соусника, промолчал. Он очутился в ситуации более отчаянной, чем коллеги, как ему казалось, поскольку уже задолжал аренду за два месяца, а христианская рок-группа, с которой он делил квартирку в Хобокене, в последнее время вела себя совсем не по-христиански, помечая свои баночки йогурта в холодильнике, и даже намекнула, что его выкинут на улицу, если он не покроет долг в ближайшее время. Билли огляделся, пытаясь определить, кто мог бы войти в его тяжелое положение. Кто мог бы одолжить ему денег или, возможно, пустить на свою кушетку. Тьерри? Забудь об этом. Он француз. Кевин? Может быть, хотя выглядит он не очень; вон как подкидывает ножик в воздух снова и снова и ловит за ручку. Мишель? Тут вообще ловить нечего. Не его полета птица. С Мишель и заговаривать-то страшно. Кладовщик Джимбо? Билли подозревал, что он гей. (Иначе как объяснить, думал Билли, музыку, которую Джимбо нравилось слушать. Нет, не катит. Уж лучше домой в Миннеаполис, чем просыпаться под такую музыку.)

— У нас тут неприятная ситуация, camales, — сказал Леон, помощник кондитера. Ему нравилось думать, что он говорит на испанском, хотя мексиканцы едва не писались от смеха, когда его слышали. — Лавочка закрывается, ребята. Finita la, мать ее, musica. Нас поставили раком, papi chulo, вот и весь разговор. Тут ловить нечего.