Книга Слова, которые исцеляют - Мари Кардиналь

– Я никогда не была богатой, дочь моя, и все же я никогда не ухаживала за деньги. Не начинать же мне теперь.

Какая глупость! Какой вздор! Какой фарс! Она еще и кичилась своей бедностью, нарочно таскала стоптанные туфли, платье, все в пятнах, толстые, тканые чулки, пуловер, поеденный молью. Но дабы никто не ошибся, видя облике в таком наряде, она совершала частые движения своими королевскими руками, нося на мизинце правой руки малюсенькое золотое колечко с выгравированным семейным гербом, на безымянном пальце – кольцо с бриллиантами, а на левой руке – изумруд в оправе из бриллиантов. Ну просто символ поруганного буржуазного достоинства! Карнавал!

Почему докатиться до этого нужно было именно ей, которая никогда не была такой уж мещанкой! Ей, неосознанно презиравшей привилегии, которые дают деньги. Ей, которая, если бы только ей это было позволено, могла была найти применение своим красивым рукам, чтобы придавать форму материи: ей нравилось прикасаться к земле, камню, дереву, коже. Она была чувственной. Она не знала, что ей следовало бы жить для особого эстетического созидания, которое свидетельствовало бы о ее индивидуальности, но которое никогда не было бы окончательно определено. Была бы она гончаром? Архитектором? Гравером? Хирургом? Или садовницей?

Разрыв между нами произошел после того, как я открыла свое насилие. Наша квартира на окраине стала для меня невыносимой. Она была слишком большой, слишком дорогой, слишком неудобно расположенной и слишком претенциозной. Я больше не могла жить в этом бетонном кубе лицемерия и притворства. Чтобы наслаждаться буржуазным образом жизни, требуются толстые шторы, глубокие альковы, высокие, темные, хорошо скрытые комнаты. Какой глупой комедией оборачивалась жизнь тех, кто жил там, среди таких никчемных стен, за такими не умеющими хранить тайну окнами! Заблуждающиеся обезьяны, запертые в клетке индюки, надутые гусыни, цирковые ослы – вот в кого они превратились! Богатые особняки, сады с плакучими ивами, кедрами и газонами, порталы из кованого чугуна, симпатичные белые ограды, спокойствие, нарушаемое лишь криками хорошо воспитанных детей и сонатами Шопена, – все это было уже не для меня, я уступила это место.

Я приняла решение. Я зашла в комнату матери – без всякого смущения, без всякого стыда.

Она лежала на кровати, обложенная реликвиями своих усопших: фотографиями, портретами, вещицами. На ночном столике стояла пепельница, полная окурков, и стакан с красной жидкостью (я подумала, что это смородиновое вино).

– Я хотела тебе сказать, что приняла серьезное решение: мы расстаемся. Во-первых, я больше не хочу жить здесь, во-вторых, я хочу жить одна, с детьми. Я хочу воспитывать их по-своему… У тебя впереди все лето, чтобы перестроиться… Я самая бедная в семье, и кто-нибудь другой сможет приютить тебя лучше, чем я.

Она ничего не сказала. Опустила голову и тихонько заплакала. Я вышла, все кончилось.

Я думала только о том, чтобы построить свою жизнь, это было окончательное решение. Она поняла, что никакой шантаж, связанный с ее чувствами, здоровьем, бедностью или старостью, не заставит меня поменять мои планы. Она прекрасно знала, чем было мое младенчество, детство, юность, ее безразличие ко мне, а иногда и злоба. Ей нечего было сказать.

В начале она надеялась, что у меня ничего не получится, что я не выдержу физически и придется звать ее на помощь. Но мне все удалось. Может, именно трудности новой жизни ускорили прогресс в анализе.

Она нашла себе убежище у подруги, муж которой был очень болен. У нее она нашла атмосферу, подобно той, что была в Алжире, а также повод посвятить себя старому господину, который каким-то образом олицетворял для нее французский Алжир. Я подумала, что наше расставание пошло ей даже на пользу. Я изредка видела ее, почти ежедневно звонила.

Затем старый господин умер, и это ее очень удручило.

Для меня все это происходило в другом мире, в мире, который я покинула и с которым была связана лишь несколькими фразами, которыми обменивалась с матерью по телефону. Я больше не испытывала никакого любопытства к миру, с которым рассталась с отвращением. Я знала его достаточно, мне не хотелось посвящать ему ни часа своего времени. Мне предстояло научиться слишком многому, слишком многое увидеть, слишком многое сделать в совершенно других местах. Каждое утро я открывала глаза с необычайной жаждой жить и с необычайным любопытством. Я думала, что покончила с прошлым навсегда.

Вот почему я ничего не поняла, когда однажды ранним утром услышала на другом конце провода голос женщины, у которой жила мать.

– Вот что… я хотела вам сказать: я больше не желаю держать вашу маму у себя в том состоянии, в котором она находится… Вы должны заняться ею, это уже не мое дело… Я оповестила вашего родственника, врача. Он скоро придет, к обеду. Было бы хорошо, чтобы и вы присутствовали, потому что, предупреждаю вас, я не буду держать ее больше ни дня.

– Я буду у вас.

Я не отважилась спросить, что с матерью. Скоро все увижу. Голос женщины был решительным, по всей вероятности, ее терпению пришел конец.

В половине двенадцатого я была там. Был там и наш родственник, со стетоскопом и аппаратом для измерения давления. Мать сидела на краю кровати, неприбранная. Как она постарела за эти несколько недель! Выглядела она ужасно. У нее было растерянное лицо, казалось, глаза ничего не выражали. Думаю, ее глаза служили лишь для того, чтобы нечаянно не встретиться взглядом с кем-нибудь или чем-нибудь. Ее тело было вялой бесформенной грудой, прикрытой грязной ночной рубашкой из розовой с голубыми и белыми цветочками фланели. Ее немытые и распухшие ноги раскачивались в пустоте.

Родственник увидел, как я вошла, но ничего не сказал, продолжив выслушивание больной. Потом он измерил ей давление.

– Двести пятьдесят! Ты понимаешь, что у тебя давление двести пятьдесят.

Она ответила тихо, как будто делала усилие, чтобы заговорить:

– Я подозревала, это нервы.

– Нервы это или не нервы, но ты должна соблюдать строгий режим и для начала покончить с курением. Посмотри на эти окурки!

Она с отвращением взглянула на ночной столик, полный пепла и потушенных папирос.

– Ты должна покончить со всеми этими злоупотреблениями, ты понимаешь меня?

Она качала головой, как сумасшедшая старуха, с таким видом, будто говорила: «Продолжай, продолжай – очень интересно».

– Единственный способ как следует позаботиться о себе – это лечь в больницу. Кстати, Полетт больше не желает держать тебя в своем доме. Ты ее пугаешь, и я понимаю ее. Посмотри, в какое состояние ты себя привела.

Она расправила спину, приняла вид королевы и сказала тоном, не допускающим возражения:

– И не подумаю ложиться в больницу. К тому же у меня нет для этого показаний. А раз я должна уйти отсюда, я вернусь к моей дочери.

Я остолбенела. Нет, только не ко мне! Жан-Пьер вернулся во Францию. Мы нашли трехкомнатную квартиру в четырнадцатом округе, где и жили впятером. Нам было очень хорошо. Чтобы вести беседы по вечерам и обустраивать семью по-своему усмотрению, мы не нуждались в большем пространстве. Мы были счастливы. У нас не было места для матери ни физически, ни как-либо еще. Особенно в таком ее состоянии. У нее были братья, сын, которые имели дома попросторнее, чем мой, у которых была прислуга, у которых не было маленьких детей. Почему она хотела ко мне?