Книга Слова, которые исцеляют - Мари Кардиналь

Я была в восторге, дни были слишком коротки для меня!

Какая неразбериха! Все ворота открыты, все оковы сброшены. КАКОЕ СЧАСТЬЕ!

На этот раз карточный домик рушился по-настоящему.

XVI

В последний год моего анализа мать проживала свои последние дни. Я не подозревала об этом.

На черновике рукописи я допустила ляпсус, написав «мать проживала анализ» вместо «проживала последние дни». Очевидно, неслучайно я допустила эту ошибку. Ибо я думаю, что хорошо проведенный анализ должен иметь следствием смерть одного лица и рождение того же лица, но уже ода́ренного собственной свободой, собственной истиной. Между той, кем я была, и той, кем я стала, – огромное расстояние, такое большое, что невозможно даже сравнивать этих двух женщин. И это расстояние все время растет, потому что анализ никогда не заканчивается, становится образом жизни. Как бы то ни было, сумасшедшая и я – это одно и то же лицо, мы похожи друг на друга, мы любим друг друга, нам хорошо вместе.

Итак, когда в шестьдесят с лишним лет мать оказалась выброшенной из своего мира, когда из-за войны в Алжире ей пришлось пересмотреть всю свою жизнь, она предпочла умереть. Потрясение было слишком сильным, мать была не в состоянии выдержать его, было слишком поздно. Я думаю, что все для нее перевернулось, как только она бессознательно проанализировала содержание слова «патернализм». Она часто с раздражением говорила: «Все же лучше быть патерналистом, чем быть никем, как те, что сегодня поучают нас. Я пекусь об арабах уже сорок лет. А те, кто считают нас патерналистами, не могут сказать о себе, что занимаются тем же». Она вдруг отлично поняла, что в этом страшном слове содержалось осуждение всего, что составляло смысл ее жизни, ее прощение, ее оправдание: христианское милосердие. Когда она защищалась, она как будто просила пощады.

В то время, когда бабушка и мать перебрались во Францию, мы жили вместе в доме на окраине, в двух квартирах на одной площадке, сообщающихся между собой через прихожую.

Мой психоанализ шел уже более года, но я была еще такой больной, такой погруженной в сон в своем коконе, что мне подходили эти новые условия, я даже радовалась присутствию матери. Она поможет мне с детьми и уборкой. Помимо того, присутствие бабушки, несомненно, скрасит эти трудные месяцы.

В начале лечения доктор сказал мне: «Я должен предостеречь вас о том, что психоанализ может в корне изменить вашу жизнь». А я подумала тогда: какая же перемена может произойти в моей жизни? Возможно, я разведусь, потому что именно со дня замужества во мне угнездилось внутреннее Нечто. Да, наверно, я разведусь. Посмотрим. Я не видела, что еще могло измениться в моей собственной жизни.

В таком совместном проживании прошло два или три года. Два-три года, в течение которых я начала осознавать мой приход в этот мир. Два-три года, в течение которых я выразила в глухом переулке немую ненависть к матери, чувство, которое до того времени я держала втайне, как порок. Внезапно мои отношения с ней поменяли свое содержание. Теперь, когда анализ сделал меня сильнее, мудрее и ответственнее, я начала открывать хрупкость матери, ее наивность, ее жертвенность. Она, которая не была со мной в близких отношениях, а всего лишь в стереотипных отношениях матери и дочери, которой перевалило за тридцать и которая теперь сама официально «многодетная мать» с тридцатипроцентной скидкой на путешествия по железной дороге, почувствовала перемену. Однако мы не трогали эту тему. Она ни разу не говорила со мной об этом, кроме того рассказа о неудавшемся аборте. Что же касается меня, я уже давно отказалась от поиска общения с ней. Если бы я тогда захотела приблизить ее к себе, мне бы это удалось, я уверена. В затишье, которое устанавливается после боя, в серой Франции, этом ненавистном государстве-метрополии, ради которого она пожертвовала любимым солнцем, она испытывала такое душевное смятение, что настало благоприятное время для нашей с ней «встречи». Но у меня уже не было к этому никакой охоты. Я лишь констатировала ее слабость, невежество. Я видела ее жалкой, у меня не было времени заняться ею, мне предстояло очень многое сделать, чтобы освободиться от внутреннего Нечто.

Итак, это Нечто было единственным, что нас связывало. Оно было ей известно, она передала его мне. Когда моя болезнь достигла максимальной точки, она видела его сияющим, как сокровище, и приближалась ко мне с уважением, возможно, даже с любовью. Моя дрожь, потение, кровь, мое молчание нравились ей. Они интересовали ее, как никакое другое проявление. А когда стало очевидно, что власть внутреннего Нечто надо мной ослабевает, когда она почувствовала, что оно теряет почву, в ней стало расти замешательство. Она теряла не только Алжир, но и сумасшедшую, своего больного ребенка, ненормального младенца, измученного зародыша. Тогда, неожиданно сделав большое усилие, она поменяла свою тактику, попыталась идти по моим следам, цепляться за меня, как за подножку последнего вагона. Я не позволила ей этого. Почему она сделала эту попытку? Из инстинкта самосохранения? Из любопытства? Из любви? Я никогда этого не узнаю.

Бабушка умерла. Только у нее получалось делать терпимым наше совместное проживание с матерью. С уходом бабушки исчезли и свойственные ей шалости, молодость, любопытство, мудрость, борьба один на один между матерью и мной могла теперь быть только не на жизнь, а на смерть. Одна из нас должна была уйти из жизни. Если бы бабушка умерла на несколько лет раньше, то есть до того, как я начала анализ, думаю, что скончалась бы я.

Ситуация продолжалась еще в течение некоторого времени, я больше не могла терпеть влияние матери на моих детей, но и не отваживалась сказать ей об этом и не отваживалась покинуть ее, зная, в каком бедственном материальном положении она находилась.

Тогда я попыталась подсказать ей, что на основании всех своих дипломов она может кое-что заработать: ухаживать за людьми за деньги, вместо того чтобы у ха живать даром. Этому моему предложению она оказала чрезвычайное сопротивление, как будто я просила ее заняться проституцией. Она хотела продолжать ухаживать за бедными, подтирать за ними, дежурить у их изголовья ночами подряд, принимать роды, сочувствовать им, но не желала получать за это плату. Выйти из волонтерства, в котором она принимала участие всю свою жизнь, было для нее стыдно, сродни скандалу: «В нашей семье это не принято». Лучше, говорила она, просить милостыню. Получать деньги за оказанные услуги означало для матери лишить себя последней прерогативы, как и последнего талисмана. Следовательно, об этом не могло быть и речи.

Как такое умное существо могло быть таким глупым? По какой абсурдной причине, из какого страха она подчинялась таким нелепым правилам? Богатые должны давать бедным, чтобы понравиться Богу: их милосердие является ладаном, приятный аромат которого возносится в рай и наполняет божественную бороду! Хозяева должны быть примером и сохранять достоинство в самых суровых обстоятельствах. Быть хозяином – это не просто состояние как таковое, это состояние души.

– Послушай, ведь у тебя больше нет ни гроша, ничего, у тебя всего лишь пенсия по возрасту, и ты прекрасно это знаешь. Ты больше не богатая, ты бедная. Ты даже числишься среди самых бедных.