Книга Вечный Жид - Сергей Могилевцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Господи, Господи, я придумал себя!»
«Вот и молодец, иди себе с Богом!»
Радостные находки преследуют меня последние дни: рассказ и сказка, принадлежащие перу Айзека Обломоффа, совершенно никому неизвестные, не опубликовать которые я не могу. Не могу, хоть и уверял терпеливого читателя этих сумбурных заметок, что все уже кончено, и опус мой подошел к логическому концу. Ничего не кончено, и до конца еще далеко! Чувствую, что немало находок предстоит мне в последнее время, а пока что рассказ, названный автором «Смерть Лилиана», и сказка «Зеленое покрывало». Дерзай, терпеливый читатель, и надейся еще по крайней мере на пьесу, которую, думаю, непременно помещу в это исследование!
Рассказ неизвестного
О кончине Лилиана написано уже так много, что, кажется, ничего добавить и ничего отнять у нее нельзя. Однако я еще раз попытаюсь описать все эти трагические, а по большей части и совершенно комические события, свидетелем коих мне довелось быть. Так получилось, что судьба сталкивала меня с Лилианом множество раз, еще и в те времена, когда он был абсолютно безвестен и промышлял тем, что читал в разных аудиториях свои псевдолекции, за которые его или нещадно били, или превозносили до самых небес. На одной из таких лекций, происходившей в актовом зале некоей коммунальной конторы, где по бокам стояли метлы и ведра с вениками, а в зале сидели водопроводчики и ядреные дворничихи, с интересом поглядывавшие на молоденького докладчика, суть доводов которого они абсолютно не понимали, и с азартом лузгали семечки, сплевывая шелуху в большие бумажные кульки, свернутые из старых газет, – на одну из таких лекций, прочитанных Лилианом, случайно попал и я. Речь шла о соединении науки с искусством, тогдашнем коньке докладчика, которым он бредил днем и ночью, поскольку не мог толком преуспеть ни в одной из этих двух областей. То он начинал писать стихи и распускал слухи о своей гениальности, то принимался малевать картины и говорил шепотом о явлении ему во сне не то великого Гойи, не то не менее великого Пикассо, которые, якобы, благословили его на творческий подвиг. Но над стихами его все смеялись, а живопись напоминала мазню, не выдерживающую никакой критики, и он, поскольку жажда славы сжигала его изнутри, кинулся в другую крайность, а именно посвятил себя науке. Здесь он замахнулся на авторитет самого Эйнштейна, теорию относительности которого вознамерился опровергнуть, и, надо сказать, нашел в этой безумной затее немало горячих поклонников. Но из опровергания Эйнштейна, точно так же, как из живописи и поэзии, ровным счетом не получалось ничего, и тогда этот безумец вознамерился соединить между собой науку с искусством, надеясь, что уж на этом поприще он непременно добьется успеха. Жажда славы, а также все возрастающее безумие сжигали его изнутри, словно два раскаленных угля, и он представлял уже себя в мечтах ни много, ни мало, как благодетелем и спасителем всего человечества, и пропагандировал свои взгляды, где только можно. На одну из таких лекций о соединений науки с искусством, прочитанную московским дворникам и сантехникам, я как раз и попал, и, надо сказать, весьма вовремя, ибо аудитория, слушающая его, широко раскрыв рот и даже забыв сплевывать в кульки свои вечные семечки, сообразила в конце концов, что ее подло разыгрывают и оскорбляют, и решила примерно наказать наглеца. Лилиан, надо сказать, давно привык к такому финалу своих знаменитых (разумеется, в отрицательном смысле) лекций, и был готов ретироваться в любой момент, но справиться с дюжими дворничихами и водопроводчиками было не под силу даже ему, поэтому, если бы не своевременная помощь автора этих строк, убедивших разгневанных работников метлы и гаечного ключа, что докладчик попросту сумасшедший и сбежал из желтого дома, на этом бы, очевидно, его лекции и закончились. Как бы то ни было, я спас его от неминуемой расправы, и теперь мог наблюдать за подвигами Лилиана вблизи, став для него чуть ли не лучшим другом, с ужасом взирая на все больше и больше разгоравшиеся в его душе угли безумия и непомерной гордыни.
Потерпев поражение на поприще соединения науки с искусством, Лилиан попеременно изобретал то эликсир бессмертия, то красоты, испытывая их на своих почитателях, которых, как ни странно, становилось год от году все больше, и которые искренне считали его не то великим кудесником, не то даже Мессией, и призывали основать собственную религию. Некоторые, хотя и скромные, познания в естественных науках уберегли его от изобретения вечного двигателя, но в качестве компенсации он вдруг объявил, что владеет некоей волшебной формулой, названной им Формулой Красоты. Саму формулу он почему-то никому не показывал, но утверждал, что с ее помощью любой бездарный поэт может строчить вирши не хуже Гомера, а непризнанный художник – рисовать так же, как Леонардо. На вопрос, почему он сам так не поступает, Лилиан лишь загадочно молчал и посматривал на вопрошающих с таким презрением, что они стыдливо ретировались, понимая всю неуместность таких расспросов. Кстати о Леонардо. Кульминацией его алхимическо-магических изысканий было воскрешение Леонардовой Джоконды, что чуть не поставило его в один ряд со знаменитым Калиостро, который, как известно, брался воскрешать даже античные статуи. Дело происходило следующим образом. Лилиан, которому в то время уже перевалило за тридцать, заказал у какого-то гениального, но вконец спившегося живописца копию Леонардовой картины, и объявил о дне и часе предстоящего чуда. Дело, кстати, происходило в подмосковном лесу, необыкновенно теплой и мягкой осенью, во время бабьего лета, и привлекло на мероприятие такое множестве людей, что милиции пришлось перекрывать несколько улиц, а городским властям – даже организовывать несколько дополнительных автобусных маршрутов. Помнится, я тоже пришел поглядеть на это ожидаемое чудо, и долго доказывал каким-то двум девицам, входившим в его свиту, что чудес не бывает, по крайней мере, чудес, творимых такими закоренелыми атеистами, каким являлся Лилиан, и что он не Христос, превращающий воду в вино и воскрешающий усопшего Лазаря. Однако в ответ меня обозвали невежей и ретроградом, и я почел за благо отойти в сторону, и вместе со всеми взирать со стороны на то, как оживает висевший между двух сосен портрет Моны Лизы. Не знаю, на что надеялся Лилиан, проделывающий перед занавешенной простыней (прорванной, кстати, в двух или трех местах) картиной Леонардо необходимые магические пассы, и прочитавший собравшимся короткую лекцию, суть которой никто не понял? Не знаю, повторяю еще раз, на что надеялся Лилиан, провывший заунывном голосом несколько заклинаний, испугавших окрестных ворон и галок, которые с мерзкими криками стали носиться над притихшей толпой и бомбардировать ее сверху жидким пометом, – возможно, как и всегда, он надеялся на авось, игнорируя тот факт, что в случае неудачи ему, разумеется, грозят очень крупные неприятности. Однако счастливая судьба до поры до времени хранила этого гордеца и безумца, ибо в небе неожиданно раздался удар грома, и на землю пролился такой потрясающий ливень, какой разве что бывает в тропических странах. Зрители были вынуждены ретироваться, Лилиан тоже куда-то исчез, но слава его после этого возросла непомерно, и многие искренне считали, что Мону Лизу он-таки воскресил, причем не одну, а нескольких, так как многие видели в струях падающей с небес воды несколько совершенно голых девиц, загадочно улыбавшихся всякому, что на них оглядывался.
