Книга Я - сингуляр - Юрий Никитин

В уголке стоит Татьяна, непривычно серьезная, задумчивая.

– Привет, – сказал я. – Не вынесла душа нашихзаумных разговоров?

Она вяло усмехнулась:

– Да. Я просто ничего не поняла. А отсюда такойчудесный вид…

Я посмотрел вниз. Когда-то и меня восхищал вид с такойвысоты, а сейчас поймал себя на том, что смотрю на копошащихся внизу существ идумаю с раздраженным недоумением: ну как они так могут? Живут себе, тупые, непонимают… Не понимают, не догадываются, а когда им начинаешь вещать истину,отмахиваются: что за хрень несешь? Наши предки помирали, и мы помирать будем! Ивсе помрем. Пей или не пей.

Они все еще верят, что через тысячи лет компьютеры будутмощнее, автомобили будут меньше жрать бензина, а люди будут воевать за Марс иВенеру. Или за звездные системы. А космические пираты будут захватывать лайнерыс пассажирами и требовать выкуп. Еще побеги из космических тюрем, звезднаяпехота, проститутки в космических барах, заключение торговых договоров сразумными жуками, грибами, богомолами и крылатыми жабами…

Господи, неужели один я такой умный, а все дураки? По логикетак, хотя я чаще страдаю заниженной самооц??нкой. Но все-таки жутковатопонимать, а еще жутче – ощущать, что живу в стране дураков. Нет, в человечестведураков!

Улыбнувшись Татьяне, я вернулся в комнату и молча показалЛариске на часы. Она кивнула: да, поняла, заканчиваю.

Люша посмотрел на меня угрюмо:

– Ну как, освежился?

– Да, – ответил я и улыбнулся светло, словнопробегающему через лесную дорожку ежу. – Да, конечно, ты прав.

Он замолчал, несколько ошарашенный быстрой и неожиданнойпобедой, всмотрелся пытливо.

– Че, сдаешься, да?

– Сдаюсь, – признался я.

– Согласен, что я прав?

Я поднял руки:

– Стопроцентно.

– Что стопроцентно?

– Что ты прав, – сказал я. – А что ты ожидал?Ты привел убийственные аргументы. Неопровержимые просто. Вот и переубедил меняс ног и до головы.

Он все еще смотрел с сомнением.

– Что-то ты слишком быстро…

– Дык ты ж был неопровержим, – признал я.

– Это я знаю, – сказал он великодушно изначительно, – но ты обычно бывал крепким орешком.

– Увы, ты меня расколол, – сказал я. – Ладно,уже поздно, а завтра, увы, день рабочий. Нам пора.

Барабин сказал бодро:

– Ты чего? Я знаю, ты дома работаешь, а в фирму ходишьтолько за получкой!

– Твоими бы устами, – сказал я со вздохом, Барабинсразу насторожился, но не услышал привычное, что нужно делать его устами, а яподнялся, развел руками. – В самом деле, надо идти.

Лариска тоже поднялась, весело стрельнула в меня глазками.

– Да-да, нам пора.

– Ну вот, – протянула Василиса, – самая милаяпара нас покидает…

Она бросила предостерегающий взгляд на сразу задумавшуюсяВалентину, что не ее с Константином назвали самой милой парой, мол, это ж длядела, чтобы как бы закрепить нас с Лариской.

Лариска мило улыбалась, первой прошла в прихожую, чтобы я невыскользнул раньше.

На обратном пути внезапно перед глазами всплыло лицо Люши.Как всегда: самодовольное, самоуверенное, я услышал его напористый голос, но вовзгляде на какой-то миг промелькнуло совсем другое выражение. Не то победное,как обычно. Был бы я пьян, подумалось бы, что в глазах Люши трусливенькопроглянула безумная надежда. Чуть-чуть выглянула и поспешно скрылась, мгновенноприкрывшись залихватским «гуляй, Вася, все одно помрем!».

Если бы не Люша, а Константин или даже Барабин, я быудивился, но уцепился бы за шанс переубедить, постарался бы раскачать их твердолобость…однако, гм, Люша, который с таким напором высмеивает даже не бессмертие, апросто идею обычного продления жизни…

Всплыла пугающая по дерзости мысль: а что, если и у Люши этовсе то же: «А мне не больно, а мне не больно»?

Ведь страшно поверить, что шанс уцелеть все-таки есть, апотом увидеть, что, увы, нет этого шанса. Так лучше уж держаться прежнихвзглядов, что жизнь нам не дорога, потому пьем и гуляем, а кто не пьет – трус ипредатель!

Возможно, Люша, как и другие, страшится на уровне подкорки.Страшится признаться, сказать правду. Это залихватское отношение к жизнивдалбливалось тысячелетиями, начиная с допещерных времен. Еще со дня, какчеловек слез с дерева и внезапно осознал ужасающую истину, что даже еслиудастся избежать всяких саблезубых тигров, то все равно помрет так же точно,как если бы попал в пасть пещерному медведю.

Лариска всю дорогу молчала и таинственно улыбалась. Явысадил ее возле ее дома, она поцеловала меня в щеку и юркнула в подъезд.

Я проводил ее взглядом, так принято, если уж лень провожатьдо двери, вырулил на шоссе, тут же подумав, что мы и сейчас оправдываемся,оправдываемся, оправдываемся!.. Как будто нечто трусливое и неполноценное,которому нужно доказывать право на жизнь вообще. Хоть на короткую. Доказываем,что жить долго хотим, чтобы можно было работать и творить, постоянно приводим впример Пифагора, Павлова, Тициана и тех немногих, что жили долго и работали доконца дней.

И постоянно уверяем, что только ради этого и хотим житьдолго, бесконечно долго. И что не хотим и никогда не согласимся на такую вечнуюжизнь, если это будет вечная старость.

Конечно же, это ложь, защитная реакция на все эти дурацкиегыгыканья: вечно жить хочешь, га-га-га, а хрена не хочешь, гы-гы-гы?.. На самомделе жить вечно жаждет все живое. Достоевский соглашался существовать в любойстарости и даже вечно стоя на одной ноге над пропастью. Тот же ад и жуткиеадовы муки придуманы в мечте о вечной жизни! Хоть в аду, хоть в котле с кипящейводой, но – жить!..

Жить вечно для того, чтобы работать, работать иработать, – это оправдание. Конечно, будем работать, работать и работать.Мы из тех, кому нравится работать и получать результаты, но все-таки это ужеразвитие идеи вечной жизни, а в основе просто желание не умирать. Жажда.Неистовое стремление. Сперва – просто не дать оборвать свое существование.

А уж потом – работать, потому что настоящий человек немыслит жизнь без работы, без улучшения окружающего мира, без перестройкимироздания сперва на уровне пещеры, потом – планеты, Галактики, Вселенной…

И конечно же, какой невообразимой ни будет жизнь всингулярности, какие бы новые свойства у человека ни появились, но работать иперестраивать мир будет обязательно. Потому что развивающаяся и усложняющаясяВселенная для того нас и создала. Мы и есть Вселенная, получившая наконец-тоинструмент для перестраивания себя в нечто более совершенное.