Книга День учителя - Александр Изотчин

«Так стекла и не вставили», — отметил Андрей Иванович, входя в здание. Около месяца назад возле библиотеки убили человека — расстреляли из автомата. Машина с киллерами промчалась мимо своей жертвы, стоявшей на тротуаре. Очередью скосило очередного банкира или криминального авторитета и выбило стекла в окнах первого этажа ни в чем не повинной «Исторички». Так она и стояла, кое-где вставив в старые рамы картонки, а где можно, заклеив трещины листами бумаги. «Как в войну», — Мирошкину и правда иногда казалось, что в Москве идет война. Весь последний год в столице кого-то постоянно «заказывали», потом взрывали, расстреливали, резали, пытали и даже травили.

Воспользовавшись своей привилегией читателя научного зала, Андрей Иванович обошел очередь, в общем-то, не очень большую, из студентов и получил на входе читательский листок, на котором сотрудниками зала должна была быть отмечена полученная им литература. Он перевернул листок — ему достался кусочек с декабрем месяцем. В последнее время из-за бедности библиотека печатала листки и требования на литературу на оборотной стороне старых календарей, выпущенных «Историчкой» к какому-то своему юбилею, да так и не разошедшихся. Мирошкин посмотрел в сторону буфета — хвост очереди торчал аж в коридоре. «Жаль все-таки, что здесь очередь для читателей общая. Надо перекусить, а потом уж думать, чем заняться», — решил учитель. В общем-то, решать было нечего, времени у него оставалось мало — только заказать книги из хранилища. Сотрудников в библиотеке не хватало, книги заказывались на следующий день и не всегда приходили даже в этот срок. «А теперь небось вообще работать будет некому. У них зарплата меньше даже, чем у меня. После кризиса выгоднее дома сидеть, не тратиться на проезд», — от этой мысли Мирошкину вдруг стало легче. Уж если у него ничего не вышло с диссертацией, так пусть тогда вообще все кругом валится. Кризис! Но эту мысль он не стал формулировать так откровенно. Между тем заказывать на другой день было глупо — приехать сможешь только в понедельник, а к чему ездить? Никакого смысла нет. В общем, было ясно, что после перекуса он поднимется минут на десять в периодику и полистает там обтрепанные подшивки «Крокодила», стабильно лежавшие в открытом доступе.

Когда минут через пять очередь Андрея Ивановича преодолела входную дверь буфета, Мирошкин, оглядев зал, обнаружил Куприянова, уминавшего пироги с чаем. В буфете стоял волнующий запах свежей выпечки, на подносах лежали три вида пиццы, пироги с яблоками, капустой, картошкой, брусникой и еще чем-то. В кастрюльках дымилось первое и второе нескольких видов. Андрей Иванович сглотнул слюну. Перемены в рационе библиотечного буфета, произошедшие года два назад, были, пожалуй, единственными безусловно приятными изменениями, которые пережили читатели Исторической библиотеки за последнее смутное время. Те мрачного вида тетки (маленькая худая и огромная толстая), которые заправляли буфетом и травили читателей последние два советских десятилетия, куда-то исчезли, и после пары лет «безвременья» «точку» взяли в аренду бойкие предприниматели. Последние привнесли в местное меню приятное разнообразие и подняли качество пищи на достойный уровень. Теперь человек со скромным вкусом мог даже получать удовольствие от обеда. Этим и занимался Куприянов, чей вид свидетельствовал о довольстве жизнью вообще. Глядя на него, Андрей Иванович удивлялся: «И что это за внутренний свет успеха такой — вроде человек как человек, той же человечьей породы, а вот поди ж ты — светится какой-то ореол вокруг него, что ли? Прическу поменял, теперь волосы не набок, а назад укладывает… Вроде все то же — джинсы, свитер, ботинки — все как на тебе, — а эффект другой. Нет, ну, конечно, видно, что все это дороже стоит, чем на мне, но все-таки… Все-таки есть еще что-то. И девкам он по-прежнему нравится». Последнее замечание точно не являлось фантазией Андрея Ивановича — стоявшая в очереди первой высокая брюнетка в длинном черном платье и тяжелых ботинках, получив свой пирожок и пластмассовый стаканчик с чайным пакетиком, оглядела зал и, встретившись глазами с Куприяновым, заняла ближайший к нему свободный столик. Мирошкин не сомневался, что между девицей и его однокурсником «проскочила искра». Уложив пирожок на столе на салфетку, девушка повернулась и направилась к самовару налить в стаканчик кипяток. Ее проход от стола к самовару и обратно привлек внимание практически всех присутствующих. Причиной тому было платье девушки — спереди все в горизонтальных разрезах, при этом получившиеся полосы материи смелый модельер стянул посредине, так что в образовавшихся ромбах глазам окружающих открывалось голое девичье тело. В области бедер, правда, материя осталась сплошной, но выше был виден пупок, частично грудь девушки, не защищенная бельем (фасон платья не предполагал его наличия), а ниже — также в разрезах, но уже вертикальных — стройные ноги в блестящих чулках. Рассыпавшиеся по плечам длинные кудрявые волосы дополняли образ. «И какого черта в таком виде являться в библиотеку? — думал Андрей Иванович, разглядывая девицу, принявшуюся за пирожок. — Хотя, кто знает, может быть, у нее вечером свидание, она из института поехала в библиотеку, а потом уж и… Черт, переглядывается с Куприяновым!» Мирошкин испытывал ревность — ведь были времена, когда он, как ему казалось, привлекал девиц никак не меньше Куприянова.

О личной жизни Сани после расставания с Сыроежкиной никто ничего толком не знал. Куприянов как-то заявил Андрею, что после истории с Галей он принял твердое решение не знакомиться с девушками ни в институте, ни в библиотеке — слишком хлопотно. Как мы знаем, Мирошкин был с ним в этом вопросе солидарен, и только в этом они и сходились. Куприянов продолжал активно заниматься политикой — аккуратно ходил на митинги оппозиции, участвовал практически во всех демонстрациях. Распад СССР, который Мирошкин почти не заметил, Куприянов воспринимал как личную трагедию. Общество «Память» он покинул, примерно тогда же, когда сбрил свои юношеские усы, зато вступил во Фронт патриотической молодежи. При такой общественной активности у Сани, казалось, могло вовсе не быть личной жизни, уж больно он выглядел нервным и напряженным. Какое-то время Мирошкин даже думал, что разговорами о нежелании сближаться с девушками по месту учебы Куприянов пытается обмануть однокурсников, создав иллюзию наличия хоть какой-то половой жизни вдали от института. Эта мысль, судя по всему, тешила самолюбие Сыроежкиной и питала надежды учившейся в их группе некрасивой армянки Махмурян, которая изо всех сил старалась подружиться со старостой. Куприянов и Махмурян часто ездили вместе из института в библиотеку, и Саня никогда не позволял себе называть девушку обидным для нее прозвищем Хмуря, придуманным, кстати, ее лучшей подругой Сыроежкиной.

Поведение Куприянова на сыроежкинской свадьбе смутило и невесту, и ее свидетельницу Махмурян, и Мирошкина, и прочих гостей. Правда, как потом выяснилось, обжимания на лестнице с подругой Галины продолжения не имели. Второго свидания девушке Куприянов не назначил, чем, надо сказать, разочаровал Сыроежкину. Ей очень хотелось, чтобы староста остановил свой выбор на той девице в лосинах, — она явно уступала Галине внешне. Не случилось. Хотя со свадьбы девушка ушла с Куприяновым…

Участие в политической жизни, кстати, не отвлекало Саню от учебы и библиотеки, где он всегда сидел в окружении жаждавших познакомиться с ним девушек, которых буквально завораживал этот атлетического сложения высокий брюнет с умными глазами, погруженный в чтение литературы, которой было завалено все близлежащее от него пространство. Политика в сравнении с наукой была все-таки вторичной, но эта ее роль в жизни старосты не помешала молодому человеку поучаствовать в приднестровских событиях, а после майского побоища 93-го года — в Москве Куприянов явился в институт с фингалом. Хмуря рассказывала Сыроежкиной (так все по привычке называли новоиспеченную Лещеву), что Куприянова даже «вызывали», но предъявить ему ничего конкретного не смогли и отпустили. Андрей тогда решил, что Саня плохо кончит, и эта мысль в какой-то мере успокоила его — «не жилец» Куприянов стал казаться менее интригующим. Но еще через какое-то время, уже летом, ближе к окончанию учебного года, ошеломленные сокурсники, покидая после пары учебную аудиторию, стали свидетелями бурной встречи Куприянова с некой девушкой, которая заявилась в институт и повисла на шее у старосты. Тот вел себя вполне спокойно, было видно, что подобные девичьи эмоции ему не в новинку. Девицы из группы, критически оценив внешние данные куприяновской избранницы, отметили ее «нехилый» наряд — шелковую белую рубашку, твидовый пиджак бирюзового цвета, юбку-шотландку и замшевые туфли — последние особенно их взволновали. Мирошкин решил, что девочка и правда средненькая, с такими ногами можно было бы надеть юбку подлиннее, но в целом ничего: мордашка симпатичная, глазки голубенькие, мокрая химия ей идет. Хмуря не ограничилась визуальным осмотром, но на правах друга подошла к паре, прервавшей наконец поцелуи, и познакомилась с пассией Куприянова. На другой день по линии Махмурян — Сыроежкина — Лещев вся группа знала подробности: девушку зовут Надя, она из крутых, папа у нее замминистра чего-то. К удивлению Мирошкина, появление в жизни Куприянова Нади не только не отвратило от него Махмурян, напротив, еще более стимулировало желание армянки общаться со старостой, а через полгода, ближе к зиме — когда ветреный националист расстался с дочерью замминистра, — и с оставленной им Надеждой. Кстати, связь с девушкой, отец которой служил «антинародному режиму», не изменила мировоззрение Куприянова — осенний кризис власти он встретил на баррикадах, а после расстрела Белого дома неделю не появлялся на занятиях.