Книга Последний властитель Крыма - Игорь Воеводин

Вечер можно считать вполне удавшимся, он внес оживление в монотонную жизнь тюрьмы. Также нам стал известен текст обращения группы офицеров, чиновников и священнослужителей, прибывших из Турции на пароходе «Рашид-паша», ко всем гражданам РСФСР. Характерно, что воззвание кончается следующими лозунгами и призывами: “Да здравствует Советская Республика! Да здравствует (так в тексте. – И. В.) тт. Ленин и Троцкий! Да здравствует Третий Интернационал!”» Полный текст обращения будет напечатан в газете «Красное знамя».

18 ноября 1919 года, близ Гуляй-Поля, Малороссия

Ветер ныл и ныл в вышине, будто плакал о чем-то потерянном навеки, чего не сыскать, не вернуть, не отмолить, а можно только оплакивать, тихо скуля в осенней стыни, пустоте и безнадежности.

Отряд верховых – конвойная сотня генерала Слащова – шел околицей села, не углубляясь в улицы. Это было даже не село, а какой-то хутор, не видно было ни огонька, только брехали псы да доносило теплом из хат и овинов.

Шли молча, лишь порой всхрапывали лошади да чавкала неподмерзшая грязь, когда кони выдирали ноги из ее вязкого плена. Голое скошенное поле будто не имело ни конца, ни начала, и только чмоканье грязи, только скулеж ветра в вышине да всхрапы лошадей – лихо одному в диком поле, да ночью, да без оружия! Любит Россия-матушка своих блудных сынов, любит да приголубливает их по канавам да буеракам, в чистом поле да в глухой чащобе, баюкает их на своей груди и успокаивает без попов и крестов, лишь раны – как награды да зябкий покрест мелким кресточком такого же проезжачего, пугливо косящегося по сторонам, – как поминание.

– Яков Александрович, кажется, место. – Полковник Тихий поравнял лошадь седло в седло. Вдали, на опушке леса, окаймлявшего поле ресницами сосен, вспыхнул огонек, вспыхнул и погас, и еще, и еще.

Щелкнула зажигалка в руке у Тихого – два быстрых огонька, один подольше. Конвой остановился. Как будто притих и ветер и затаил дыхание – вот занесла же нелегкая в эти дали, угораздило же быть русским, ни бризом, ни мистралем, а степняком, вечно голодным и одиноким, как волк в этом поле, без надежды, без норы, а только с судьбой.

Огонек на опушке вспыхнул еще раз, но уже ближе. Кто-то явно приближался, вот вспыхнул огонек еще и еще: кто-то с фитильком в руке приблизился на полверсты и встал.

Яков Александрович тронул коня. Чуть позади, шаг в шаг, двигалась Нина. Остальные ждали, только винтовки легли на седла да чуть слышно клацнули затворы. Поручик-текинец Резак-Бек хан Хаджиев, закрывший глаза Корнилову в Ледяном походе, нервно покусывал тонкие офицерские усики и грел рукоятку кинжала сухими пальцами. Он был обижен, что Слащов не взял и его, преданного и проверенного адъютанта, но понимал – ближе и вернее Нины у генерала человека нет.

Нина остановила лошадь, повинуясь негромкому слову мужа, и генерал поехал один – последние метров тридцать до одинокого всадника, недвижно сидящего в седле среди поля. Сзади него, тоже в полуверсте, угадывалась конная масса, но все молчали.

– Здравствуй, генерал, – произнес человек в седле, когда Слащов подъехал почти вплотную, и неожиданно его мелкое под надвинутой папахой лицо чуть осветила улыбка.

– Здравствуй, атаман, – в тон ему ответил Слащов. Кони принюхивались друг к другу, всадники молчали.

– Зачем ты звал меня? – наконец спросил Махно.

– Красные предадут тебя, – спокойно ответил Слащов. – Ленин тебе пожалует какой-то их новый орден, заманят для награды и убьют.

Махно долго молчал, потом спросил:

– Почему предупреждаешь? Мы не друзья.

– Подумай сам, – после долгой паузы ответил генерал. Махно улыбнулся еще раз:

– Да, давно замечаю, что мы с тобой – как близнецы… Только что же ты тогда проливаешь братскую кровь?

– А ты?

Махно замолчал. Ответить было нечего.

– Что я могу сделать для тебя? – спросил он потом.

– Не вешай моих офицеров. Расстреливай, – своим мертвым голосом произнес генерал. – Обещаю так же поступать с твоими…

– Что еще?

– Все.

Наступила тишина, только чуть тренькала наборная уздечка на шее коня атамана, и вороной генерала, положив свою голову на длинную шею нового друга, казалось, что-то нашептывал ему в степной ночи.

Махно протянул руку, генерал, чуть помедлив, снял перчатку и пожал ладонь атамана.

– Прощай, – сказал Махно, – и спасибо… Да, вот еще, – добавил он, уже разворачивая коня. – Ты счастливее меня, генерал! – чуть улыбаясь, он кивнул на едва различимую фигурку Нины поодаль. – Тебя любят, а меня только боятся…

Он тронул коня. Генерал недвижно сидел в седле, глядя в спину удаляющемуся атаману. Он вобрал голову в плечи и был похож на какую-то диковинную, невиданную в степи птицу, тоскливую, зябкую, потерявшую свою стаю. Да и была ли стая?

Шелест крыльев как будто разбудил генерала. Какая-то крупная птица пролетела поодаль, угадываемая во мгле, и опустилась на ветку одинокого дуба.

Слащов сжал колени и потянул недоуздок, разворачивая коня, он знал, что это за птица. Мистическим образом всю жизнь, с юности, его выделяли совы, дарили вниманием, не боялись, и часто вестовые замечали, что одна-две птицы охраняют его сон, мостясь либо на ветках, либо на штакете палисада, либо над крыльцом. Иногда, когда генерал прогуливался верхом один или с Ниной, птицы сопровождали его, залетая вперед в полумгле и о чем-то предупреждая своим наводящим тоску безысходным плачем.

Когда-то давно Слащов спросил об этом знаменитую петербургскую гадалку, мадам Фроже. Та долго смотрела ему в лицо своими пронзительными темными глазами, а потом уронила:

– Если человек находит общий язык с совами, значит, он царского рода. Значит, он настоящий вождь своего народа, – добавила она, глядя на замершего Слащова.

12 декабря 1920 года, Чилингир(85 км к югу от Константинополя), Турция

Северо-восточный ветер дул, не переставая, вторую неделю, дождь то моросил, то принимался всерьез. Население деревушки Чилингир – турки, цыгане и греки – традиционно овцеводы. И потому на одной из окраин деревни было сосредоточено около десятка громадных овчарен – сараев с глинобитными стенами, земляным полом и высокой черепичной крышей.

Овчарни с худыми крышами, полуразвалившимися стенами, имевшие до 50 сажен в длину и 15–20 в ширину, были сильно загажены навозом. Ветер сквозь выбитые рамы и двери свободно проникал внутрь, унося тепло от людей и лошадей.

Почти девять тысяч человек, практически все донцы, уцелевшие в Гражданской войне, были помещены в Чилингире.

В бараках так тесно, что трудно вытянуть ноги, – их можно только протянуть – от голода, тоски и унижений. В бараке Донской учебной бригады люди помещались вместе с лошадьми, и все-таки сотни и сотни оставались под открытым небом, замерзая насмерть.