Книга Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

Я промолчал.

Суп был жидкий и безвкусный. Я отодвинул тарелку, решив дождаться заказанной мною камбалы. Бланш тоже взяла рыбу, а вот Джулиан по-мужски, со знанием дела, заказал толстый филей. Право, сходство сына с беднягой Фредди просто поразительно. Я спросил его, как дела в Сити; он настороженно посмотрел на меня — воображает, что я самоуверенно предвкушаю неизбежный крах капитализма. Я, должно быть, страшно усложняю ему жизнь среди его коллег — биржевых маклеров. Я, разумеется, ценю его сыновние чувства, очень ценю — никто не осудил бы его, и меньше всего я сам, если бы он порвал со мной после моего публичного разоблачения, — но не могу устоять, чтобы не поддразнить его; он так забавно заводится.

— Известно ли тебе, — заметил я, — что твой дядя Ник одно время был консультантом у семьи Розенштейн? До войны. Это было одной из его причуд. Они посылали его в Германию, чтобы оценить нацистскую угрозу своему имуществу. Правда, в то время все мы были шпионами.

При упоминании этого над столом нависло молчание. Бланш прикусила губу, Джулиан, нахмурившись, закашлялся и набросился на мясо. Хе-хе. Вести себя ужасно по отношению к своим детям — одна из привилегий старости.

— Не лорд ли Розенштейн купил тебе ту картину, «Смерть Цицерона»? — спросил Джулиан.

— Верно, — кратко согласился я. — Но я вернул ему долг. Мало кто хотел бы оставаться должником Розенштейна. И там Сенека, а не Цицерон.

Мне пришла в голову ужасная мысль: а не был ли Пуссен надувательством, приманкой, средством сделать меня их должником? Не сговорились ли они поместить картину среди отбросов галереи, где я невольно наткнусь на нее? Картина могла быть из личной коллекции Розенштейна, без которой он вполне мог обойтись. Я вспомнил, что в тот летний вечер они с Боем на тротуаре у галереи Алигьери обменялись взглядами и Розенштейн, поворачиваясь, чтобы уйти, расхохотался. Джулиан что-то мне говорил, а я, не слыша его, сидел, все больше овладеваемый ужасом, по мере того как мое воображение разворачивалось подобно кокону, раскрывая ужасную, отвратительную интригу. Но затем, так же быстро, как развернулось, оно снова свернуло крылья, оболочка рассыпалась в пыль, и пыль развеялась. Вздор, ерунда, чистой воды паранойя. Я снова был в состоянии дышать. Откинулся на спинку стула и слабо улыбнулся. Джулиан о чем-то спросил и теперь ждал ответа.

— Извини, что ты сказал? — переспросил я.

— A-а, ничего.

Женщина за соседним столиком наконец окончательно узнала меня и, уставившись на меня выпуклыми глазами и встряхивая пышными белыми грудями, возбужденно что-то зашептала на ухо сидевшему слева от нее пожилому джентльмену. Приятно сознавать, что еще можешь вызвать чье-то волнение.

— Странно, — заметил я, — что Лео так и не раскрыли.

Джулиан изумленно поглядел на меня:

— Хочешь сказать, что он?..

— О да. Он был одним из нас. Не слишком активным, скорее использовал свое высокое положение. Наши московские хозяева относились к нему с подозрением — он еврей, а они… скажем, русские; но они ценили его связи. А потом все эти денежки… Бланш, милая, что с тобой?

— Ничего, косточка… попала…

Джулиан перестал жевать и, зажав в руках нож и вилку, уставился в окрашенную кровью тарелку.

— Это правда, — спросил он, — или одна из твоих очередных шуток?

— Стал бы я лгать о таких вещах?

Заметив мою ухмылку, он предпочел не отвечать, вместо этого спросил:

— А дядя Ник., он знал? Я хочу сказать о Розенштейне.

Бланш с багровым лицом все еще кашляла, стуча себя по груди.

— Я никогда его не спрашивал, — ответил я. — Ник не отличался большой наблюдательностью. Самовлюбленным это свойственно. Бланш, выпей же воды.

Джулиан, задумавшись, снова склонился над тарелкой, показывая мне макушку, поразительно похожую на голову Фредди — те же тускло-желтые волосы, тот же широкий череп. Странные штуки выкидывают порой гены.

— Уж он-то, дядя Ник, не был одним из вас? — произнес наконец он.

Сансер, который заказал Джулиан, был отменным, хотя он и знает, что это не в моем вкусе.

— Бедняга Ник, — продолжал я. — Все эти годы он ничего не заметил. Сами знаете, самолюбование. На что бы он ни взглянул, все сразу обращалось зеркалом. Но Боже, какой шарм! — Джулиан, не отрывая глаз от тарелки, перестал жевать. Я усмехнулся. — Не волнуйся, он всегда был до скуки праведным гетеро.

Снова нависло гнетущее молчание. Не слишком ли далеко я зашел? Джулиан так и не примирился с моими странностями… а чего другого я мог от него ожидать, какой сын мог бы относиться к этому иначе? Даже просто мысль о сексуальных привычках гетеросексуального родителя сама по себе вызывает смущение. К тому же он очень предан матери. Бланш относится ко мне много терпимее; женщины вообще не принимают секс всерьез. Она очень внимательна и тактична, щадит мои чувства — а они у меня есть, несмотря на видимость обратного, — но наверняка и она считает, что я предал мать. О, семейная жизнь!

— Ты говорил с дядей Ником? — в свою очередь спросила она. — Я имею в виду, после?..

— Нет, не говорил. Мы с Ником не разговариваем уже много лет. Я был чем-то вроде отсутствующей ступеньки на его лесенке к успеху. Ему было необходимо перешагнуть через меня.

Бланш почему-то, потянувшись через стол, с заблестевшими глазами пожала мне руку; бедняжка слишком впечатлительна, слишком добросердечна, чтобы быть моей дочерью. Заметив ее жест, Джулиан нахмурился. И спросил:

— Он знал… о тебе?

— О том, что я был шпионом? — Джулиана передернуло; я почувствовал, что озорничаю — благодаря тому, что опустошил большую часть бутылки, и сказал себе, что надо быть поосторожнее. — О нет. Зачем так думать? Я уверен, что он бы сказал. Знаешь, он, по крайней мере в то время, был весьма прямолинеен, очень откровенен и правдив… сейчас, правда, утверждают, что на пути к нынешнему высокому и влиятельному положению в обществе он был замешан в нечистоплотных делах. Старина Ник всегда был немножко фашистом.

Джулиан фыркнул со смеху, удивив меня; он никогда не отличался чувством юмора.

— Могло это помешать ему работать на русских? — спросил он.

Я повертел в пальцах бокал, любуясь игрой горящего в глубине золотистого солнечного пламени.

— Разумеется, — мягко заметил я, — тебе трудно различить противостоящие идеологии. Капитал страдает дальтонизмом.

Дернувшись как ужаленный, он собрался было ответить, но потом, раздувая ноздри, снова уткнулся в тарелку. Бланш одарила меня еще одним грустным умоляющим взглядом.

— Ну ладно, — сжалился я, — позвольте мне заказать вам обоим что-нибудь выпить. Джулиан, бренди? — Я заметил, что они переглянулись: видно, заранее договорились, когда заканчивать. Я подумал о квартире, письменном столе с лампой, окне, удерживающем черноту ночи. Бланш стала что-то говорить, но я прервал ее. — Скажи, Джулиан, как?.. — Я всегда с трудом вспоминал, как зовут его жену. — Как Памела? — Надо было бы спросить и о детях, но мне не хотелось заводить о них разговор. Мысль о внуках, не знаю почему, особенно удручала меня. — Надеюсь, цветет?