Книга Время спать - Дэвид Бэддиэл

Чуть помедлив, я попытался объяснить:

— Драка. Разбитое окно. Психиатрическая больница.

— Мне об этом ничего не известно, сэр, — сказал он.

Я нахмурил брови и почувствовал, как подсохшая от йода ранка на лбу опять открылась.

— Вы из-за Ника пришли? — предположил я. — Что он на этот раз натворил?

Когда я очнулся, его рядом не было, а от этого не стало легче объяснять полиции, что, собственно, произошло. Домой он тоже так и не вернулся.

— Боюсь, сэр, ни о каком Нике мне тоже ничего не известно.

Я чуть было не спросил: «А наручники тогда у вас для кого?», но, слава богу, вовремя остановился. Вместо этого я просто стоял и изображал на своем измазанном йодом лице выражение открытости и воодушевления. Повисло неимоверно долгое молчание. Полицейский снял шлем и стал вертеть его в руках, глядя при этом в пол, будто не зная, что сказать. Заговорила его коллега. В голосе красивой женщины с веснушчатым лицом чувствовался акцент уроженки центральной Англии. Она сказала, что сегодня утром умерла Мутти.

19

Мы с Диной опаздываем на похороны; «доломит» с диким ревом сворачивает с Паунд-лэйн и въезжает в ворота в античном стиле — это ворота еврейской части виллесденского кладбища. Я уже вижу родственников и друзей, в темных одеждах стоящих у гроба, и ребе Луиса Файна, оглядывающегося и постукивающего пальцем по циферблату часов. Очень хочется объяснить ему: «Это все ее вина», ведь она целую вечность не могла подобрать подходящую шляпку, а потом, когда мы все же выехали, утверждала, будто я никогда не говорил ей, что теперь машина может разгоняться только до сорока пяти километров в час. С похоронами всегда так: все равно надо просыпаться, одеваться, завтракать и пробираться сквозь безразличное ко всему уличное движение, чтобы успеть на них, и все эти действия кажутся до странного неуместными, своей обыденностью они каким-то нелепым образом возвращают жизнь в якобы нормальное русло — и это происходит будто за счет покойного.

«Как бы то ни было, — думаю я, захлопывая дверь и с упреком глядя на Дину, — я же говорил, что они будут нас ждать; пятиминутное опоздание не очень обеспокоит Мутти — в ее распоряжении целая вечность». Погода вполне подходит для похорон: небо серое, моросит, дует ветер, который кажется куда более холодным, чем на самом деле, особенно когда он заползает в рукава моего потертого черного костюма (в магазине благотворительной организации «Помощь престарелым» я отдал за него всего двенадцать фунтов; вам не кажется, что надеть по такому случаю костюм, в котором кто-то умер, — это весьма удачная мысль?). Я быстрым шагом подхожу к остальным — отчасти оттого, что опаздываю, отчасти для того, чтобы поскорее скрыться под покровом их траура. Родственники стоят вокруг гроба, их будто центробежной силой разбросало в зависимости от значимости: тетушка Бабблз и тетушка Ади, обе в черных, отделанных рюшем платьях и черных шляпах с фиолетовой вуалью, стоят дальше всех и разговаривают с Саймоном и дядей Рэем, в костюмах от Пола Смита и из магазина «Бертон» соответственно, с другой стороны внешним обрамлением круга служат Таня и Морис, которые стоят в застегнутых на все пуговицы черных плащах, взявшись за руки, как зеркальные отображения друг друга. По мере того как мы приближаемся, эти люди все, как один, поворачиваются к нам, и у меня возникает ощущение, что все дальнейшие реплики тщательно отрепетированы, до меня даже доносится фраза:

— Вот он, идет. Раз, два, три… Начинаем сочувствовать.

— Мои соболезнования, — говорит дядя Рэй, протягивая свою волосатую руку. — Бабушка была прелестной женщиной!

— Прелестной! — восклицает тетушка Бабблз.

— Да, — соглашаюсь я, отвечая на рукопожатие и удерживаясь от вопроса: «А где же Аврил?»

Оглядев всех присутствующих, говорю:

— Это Дина, сестра Элис.

Я чувствую, что она прячется за моей спиной, замкнутая и смущенная. Тетушка Ади одним взмахом руки перекидывает мост через пропасть, разделяющую ее и нас.

— Здравствуйте, — подставляет она Дине щеку для поцелуя.

Мне почему-то в голову приходит кошмарная картина, как тетушка Ади собирает всю отвисающую кожу и закидывает себе на голову, на манер лысеющих людей, которые зачесывают волосы, прикрывая лысину.

— Конечно, не самый радостный повод, но… — пожимает плечами тетушка Ади.

Дина понимающе улыбается; я беру ее за руку, и родственники расступаются, пропуская нас в следующий круг печали, хотя я и замечаю, как Саймон в открытую переводит взгляд с Элис на Дину и обратно — подразумевалось, что от моих глаз это не ускользнет. В самом центре сакрального круга стоят Бен, Элис, мать, отец и ребе Луис Файн; похоть и религиозность уступают место природному инстинкту — сначала я смотрю на маму.

— Ах, Габриель, — говорит она.

Уже, наверное, не в первый за сегодня раз расплакавшись, она подходит ко мне и обнимает, а я, тупой, ни на что не годный урод, даже не знаю, что сделать в ответ, потому что между нами — стена. Я не привык к тому, что она показывает свои эмоции, поэтому я напрягаюсь и укрепляю стену цементом. Ее тело подергивается на моем плече от всхлипов, а я гляжу на отца в темно-красном фланелевом костюме, который бы и клоун не стал носить; со стороны может показаться, будто он специально так оделся, чтобы всех оскорбить, но на самом деле другого костюма у него просто нет. Глаза у отца бегают: ему неприятно испытывать любые другие эмоции, кроме гнева.

— Что у тебя с лицом? — беспокоится Элис.

На ней черное шелковое платье до колена и шапочка из ненатурального меха в цвет платья — она потрясающе выглядит, неимоверно сексуально.

— Потом расскажу, — отвечаю я.

Мама отходит от меня и чуть выворачивает манжеты блузки — Мутти любила так делать, — пытаясь вытереть ими слезы, но они уже мокрые насквозь.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось узнать об этом от полиции, — всхлипывает она.

Мама тогда была в Ганновере на посвященном дирижаблям съезде; где был отец, я не знаю — может, он узнал из своих источников и отправился праздновать это событие, — а поскольку в «Лив Дашем» с ним тоже не смогли связаться, им пришлось позвонить в полицию, которая по ошибке пришла ко мне как к ближайшему родственнику.

— Ничего, — отвечаю я, отходя к Бену и вставая рядом с ним, в то время как Дина делает то же самое, только с Элис.

Ребе Файн, невысокий коренастый человек с непременной для раввина бородой и в очках, откашливается и кладет руку на мамино плечо.

— Надо начинать, — объясняет он.

Она кивает, и наша процессия медленно тянется по кладбищу. Мы проходим мимо могил, сотен могил. Лицо земли усыпано этими бугорками — словно у нее аллергия.

На еврейских похоронах есть традиция: после того как гроб опустят в могилу, засыпать ее начинают самые близкие родственники. Не знаю, это такая терапия или нет, но могу поручиться, ничто так ясно не напоминает о том, что ты смертен, как даже недолгое закапывание могилы, — как только отец отдает мне лопату, я явственно слышу воронов, каркающих в моей душе. Нагнувшись, чтобы захватить лопатой увесистый ком земли, я вдруг замечаю что-то на гробе, что-то похожее на надпись. Так и есть: черным маркером на бледном сосновом гробе написано: «Ева Баумгарт». Быть того не может.