Книга Окна во двор - Денис Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Номер два-бис-штрих:
Во время немецкой оккупации Говоруха-Отрок вступил в организацию генерала Краснова, сотрудничал с фон Паннвицем и Шкуро. В 1945 году его вместе с женой англичане выдали в СССР. Мария покончила с собой в дороге; Вадима Николаевича повесили в Москве.
Но оставим фантазии. Продолжим Лавренева:
Марютка застрелила Говоруху-Отрока. Переживала, конечно, но потом помаленьку успокоилась. Кончилась война. Марютка поехала в Москву учиться на писательницу. Познакомилась с хорошим человеком, замуж вышла. Он стал замначальника Главлита. В 1937 году Вадим Николаевич был арестован как троцкист и расстрелян. Мария Филатовна погибла в лагере.
Такое вот меню фантазий. Двадцатый век, что вы хотите.
Рита и специалист
Рита и ее муж видели одинаковые сны.
Когда ночью он вдруг приподнимался на локте и начинал торопливо и подробно, как будто не спал вовсе, шептать про то, как Иисуса Христа допрашивал Понтий Пилат, и какой у стражника был перебитый нос, и как журчала вода в фонтане, — Рита вспоминала, что сама только что этот сон видела, цветной и ужасный. Или когда ей снилось, как ее уволок на карнавал дьявол с кривым, как после инсульта, лицом, и она просыпалась, и муж тоже просыпался, потому что она по-другому дышала, и он это сразу чувствовал. Она рассказывала ему свой сон, и он говорил, что видел то же самое.
Он был специалист, то есть инженер с дореволюционным образованием, нужный кадр, поэтому его не трогали. Рита была просто машинистка в тресте. А когда уже всех начали трогать, он стал писать роман из времен римского императора Тиверия и отдавал Рите перепечатывать, главами. Потом отнес в журнал «Красная новь».
— Вы, товарищ, вообще-то кто? — спросил его редактор.
— Специалист, — ответил он.
Он и следователю так отвечал, и психиатру.
Рита ходила его навещать в больницу. А когда выписали, забрала к себе.
Один раз он проснулся и сказал:
— Ты обратно к мужу не уйдешь?
— Нет, нет, что ты, — сказала Рита, но спросила: — К какому мужу?
— Ты была женой наркома, ты убежала ко мне, — сказал он, глядя в потолок и поправляя круглую шапочку; он был лыс, и у него по ночам мерзла голова. — Это было в марте. Ты шла по улице, с мимозой в руках. Маркий желтый цвет.
— Да, да, — сказала Рита.
Она прикрыла глаза и вдруг увидела особняк в переулке, машину «Паккард» у решетчатой ограды и себя в парижской шляпке и в пальто бутылочкой. На тонком синем драпе была желтая мимозная пыльца.
— Это Ермолаевский переулок, — прошептал муж. — У наркома в наркомате завелись вредители. Азазель и Абадон. Наркома взяли. Ты улетела на метле. Голышом.
В дверь постучали. Рита вскочила, набросила халат, зажгла свет. Он тоже встал, застегнул пижаму.
— Будете понятыми, — сказал мужчина в военной форме. — Вот вы, гражданин, кто?
— Я специалист, — и он показал на свою ночную шапочку с узорчатой буквой S.
Рита что-то прошептала военному на ухо. Сунулась в ящик стола за справкой.
Военный прочитал бумажку.
— Понял. Отдыхайте, граждане.
— Не выключай свет, — попросил он, когда дверь закрылась. — Пусть горит всю ночь.
— Не надо, — сказала Рита. — Зачем свет? Тебе нужен не свет, а покой.
Австрийская левая жесть
Аннемарту изнасиловали на помойке.
Ей дали по затылку, закрутили руки, стянули джинсы и нагнули так, что голова свешивалась внутрь мусорного контейнера, в мрак тусклых жестянок и целлофановой шелухи. Живот резало ржавым железным краем. Того, кто драл ее третьим, звали Марк. Так его назвал второй. «Марк, живее, нам еще надо на Херберт-гассе, дом шесть, надо успеть, помнишь, нет?» «Пошел на хер, — сказал Марк. — Пять минут херня, не сдохнут они там без нас». У него был толстый волосатый живот. Было щекотно. Аннемарте захотелось почесать задницу, но ее крепко держали за руки — второй держал.
В контейнере что-то шевельнулось и зашелестело фольгой. Типа крысы. Аннемарта захотела блевануть. От рук первого, который зажимал ей рот, воняло машинным маслом. Рабочий класс.
Аннемарта сама была рабочий класс, она мыла полы на швейной фабрике. На лестницах и в коридорах. В цех ее не пускали, потому что она сперла коробочку с красными пуговицами. Пуговицы были красивые. Они светились, как сейчас красные круги у нее перед глазами. Мастер поймал ее. Аннемарта думала, что он спустит ей штаны и отлупит по жопе. Он ей нравился. Но он влепил ей две пощечины, выругался и сказал старшему уборщику, чтоб ее не пускали в цех.
Аннемарта вдруг вспомнила, как ее изнасиловал материн сводный брат. Первый раз в жизни. Это было тоже на помойке, но в деревне. Они там жили с матерью, мать была продавщицей в магазинчике «Хирш унд Елинек». Цвела ромашка. Он выдрал куст ромашки и заткнул ей рот травяным жгутом. «Не сдохнешь», — сказал он на ее выкаченные глаза и хрип.
«Не сдохнет», — сказал Марк, отвечая на бубнящий вопрос первого.
Аннемарта поняла, что она и вправду не сдохнет. От этого ей снова захотелось блевануть. Но в животе было пусто. С вечера. С какого вечера? Сегодня тоже был вечер. Второй вечер, как она не жрала? Или третий? Аннемарта не помнила.
Она вообще плохо запоминала. Поэтому ее выгнали из пятого класса. До этого держали, потому что ее мать давала учителю. Аннемарта подсматривала с чердака и видела прыщавую спину учителя и коричневые пятки матери. Один раз ворвалась фрау Бек, жена учителя. Все долго орали, потом убежали, а потом Аннемарту выгнали из школы.
— Что ты умеешь? — спросил ее социальный работник.
— Подметать и мыть полы, — честно сказала Аннемарта.
В контейнере снова зашуршало.
Там были целых две крысы.
Одна жрала колбасный огрызок, другая смотрела на Аннемарту.
Аннемарта ей подмигнула.
Жапоналия
Митцуко молчала. Я молчал тоже. В окне молчал темный город. По эстакаде молча ехал грузовик. Я подошел к Митцуко и стал ее душить. Она молча оцарапала мне бедро. Я молча дернулся назад, толкнул задницей стол. Открытая банка пепси упала со стола. На секунду стало громко. Потом на полу тихо набухала пенистая лужица пепси. Я молча тер оцарапанное бедро. Потом пососал испачканный кровью палец. Было кисло. Я нарочно громко чмокал, чтобы нарушить молчание. Но Митцуко не отвечала, она лежала тихо и неподвижно. Я подошел к ней и хотел спросить, не умерла ли она. Но потом решил, что завтра все само выяснится. Я лег с ней рядом, отвернувшись от нее, и смотрел, как свет маяка Кукимори уже в третий раз отражается в лужице пепси. Мне это надоело. Я вскочил, схватил банку и швырнул ее в окно. Снизу раздался едва слышный звук тонкой жести об асфальт. «Восемь», — сказала Митцуко. «Что?!!» — заорал я. «Восемь секунд падала банка», — прошептала Митцуко. И, вздохнув, досказала:
