Книга Внедрение - Иэн Уотсон

Видья неотрывно смотрел в ее лицо, искаженное злобой. Он извивался змеей в объятиях Соула: холодный воздух ужалил его в лицо.

Соул посмотрел на жену. Вспышка гнева с ее стороны озадачила его и смутила. Она казалась такой безумной, такой неуместной. И потом «после стольких дней» — это было сказано о менее чем двухнедельном отсутствии.

— Видья мое дитя — дитя моего разума!

— Так Питер, значит, уже не продукт твоего великого разума? И у тебя хватает наглости, Крис, вмешивать в это дело еще и Пьера.

— Это случайность — то, что Пьер прилетел вместе со мной. Честное слово. Боже мой, ну почему ты видишь в этом какой-то дешевый трюк?

— Разве я могу понять тебя? Откуда мне знать, почему твое подсознание нуждается в таких вот розыгрышах?

— Розыгрышах? Что за черт — о чем ты говоришь!

— О визите Пьера. Затем твой театральный выход с твоим «настоящим» ребенком на руках. Ах, это же «дитя твоего ума»? Я не могу состязаться с этим! Вот уж действительно — дитя твоего мозга!

Глаза ребенка перескакивали с Соула на его жену и обратно. Наэлектризованность слов между ними подзаряжала его — он жадно впитывал эмоции. Соулу приходилось все крепче сдерживать его вырывающееся тело.

Все это были эмоции. Смысла в них не было. У него и мысли не возникало вкладывать что-то в приход Пьера. Если за этим что и стояло — то лишь великодушие. А не театральная поза и не розыгрыш, по версии Айлин. Попытка дать ей что-то, ничего при этом не отбирая и не пытаясь унизить.

— Думаю, здесь мне оставаться нельзя. Ты не дашь мне ключи от машины? Надо отвезти его отсюда подальше.

— Это выше моего понимания. Ты просто… изумляешь меня.

Соул почувствовал легкое головокружение, нечто вроде щекотки в голове.

Айлин отступила во двор. Дом, автомобиль, ландшафт, окрестный пейзаж — все слегка изменилось. Осталось на месте — но другое.

Перед глазами Криса вставали знакомые вещи, но видел он их словно впервые в жизни. Знакомые, они в то же время были чрезвычайно странными и какими-то свежими, новыми. Их цвета таяли и в то же время были как никогда яркими. Их формы складывались в почти знакомую картинку — и одновременно были искаженными в перспективе, как будто правила перспективы противоречили друг другу.

Дом был теперь не просто домом, но и гигантской красной коробкой из пластиковых кирпичиков. Автомобиль был не просто «фольксвагеном» с закрытым кузовом, но и большим сфероидом — придавленным шаром из пластика и стекла, лишенным очевидных функций.

Айлин стояла перед ним — плоская фигура на экране, подвешенная в воздухе.

А позади простиралась голая бесплодная равнина, уходящая в бесконечность. Паника овладела Соулом, когда, поискав глазами границы мира, он не нашел их. Большая часть того, что открывалось глазам, — зона смешанного света, где-то очень далеко. Но в самом ли деле далеко? Или, наоборот, очень близко? Этого он сказать не мог. И как только попытался сконцентрироваться на этой проблеме, мир стал пугающе мерцать, становясь в мгновение ока то неохватно большим, то совсем крошечным. В этой зоне хаоса линии ломались и исчезали точками, упрямо не желавшими исчезнуть. Он попытался смоделировать стену, из этой мешанины света и далекой тьмы, но стена, наполовину воздвигнутая воображением, колебалась перед глазами, как полог, то приближаясь вплотную, то исчезая в бескрайней дали, изгибаясь и сокращаясь, как будто его перекатывали внутри огромной проглотившей его стеклянной бутыли — и стеклянные стены желудка пульсировали вокруг, в то время как желудочная кислота щекотала кожу невидимыми язычками.

Из безграничной грозной равнины вырастали, как грибы, застывшие великаны, балансируя на крепких ногах, лениво размахивая над головами сотнями рук и распуская тысячи пальцев, похожие на легендарных греческих гекатонхейров — сторуких гигантов.

Вне их досягаемости находилась большая часть этого громадного желудка — его туманные смутные глубины были голубого цвета. Они парили перед ним, спрессовывая Соула в крохотное пятнышко, затем раздувая его вновь, пока не начинало казаться, что голова его взорвется, если он будет продолжать думать об этом.

Затем он сделал невозможное.

Он извернулся в страхе в собственных объятиях, на мгновение увидев обоих: себя удерживающего и себя выкручивающегося — увидел Себя, который держал, и Себя, которого держали. Два образа накладывались один на другой. Это двойное видение распалось почти так же скоро, как и появилось, и два его состояния стали изменяться каждое по отдельности перед его встревоженным взором.

Две версии Соула перегоняли одна другую, быстро, точно соревнуясь, набирая темп, вспыхивая перед его глазами, точно кадры кинопленки, и производили сумбурную, головокружительную иллюзию протяженности — но в двух разных местах одновременно.

Вскоре видения опять совместились — и он овладел собой, и боролся сам с собою, не зная, какое из этих состояний — истинное.

Зыбкое двойное видение продолжало колебаться перед ним. Он был Соулом Мужчиной, глядевшим со страхом и подступающей тошнотой в глаза Соула Мальчика. Но глаза эти разрастались в глубокие пруды. Зеркала. Стеклянные блюдца. Он мог разглядеть в них собственное отражение, то есть одновременно видеть себя посредством себя.

В их глубинах неистово раскручивался водоворот, всасывая все в исчезающую точку, которая никогда не исчезала.

Небо он нес, как шляпу. Он знал каждое пятнышко и колечко облаков, едва видимых на голубом. Его пальцы переплетались с ветвями деревьев. Его язык обнаруживал все новые ряды кирпичных зубов в закрытом красном рту проглотившего его дома. Но в то же время он знал, что проглочен пульсирующим полупрозрачным желудком внешнего мира.

Этот мир зыбился, переходя в какое-то новое состояние.

Он распадался, от линий и твердых тел переходил к пуантилистскому[28]хаосу точек. Ярких и темных точек. Голубых, красных, зеленых. Никакие формы не хранили правдоподобия. Никакие расстояния не укладывались в привычные представления о длине. Новые формы использовали эти точки совершенно произвольно, впрыгивая в бытие среди осколков чувственных восприятий — и сражались за место в потоке существования. А затем распадались. И вырастали новые формы.

Новое существо боролось за то, чтобы построить себя вне потока информации, захлестнувшего его. Но все разумные границы растворялись.

Мир навалился на него, чтобы кристаллизироваться в его сознании.

Где было третье измерение, что еще сохраняло реальность? Этот мир, теперь казавшийся двухмерным, плотно давил на его глаза, и уши, и нос, подобно мембране, битком набитый материей, как сердцевина коллапсировавшей звезды.

Давление в его голове сделало насущной необходимостью проложить путь сквозь эту мембрану — чтобы вернуть вещам трехмерность и поглотить чрезмерный избыток данных.