Книга Убить Ланселота - Андрей Басирин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дай сюда, – потянулся к грамоте его товарищ. – Меня хоть мама не по вывескам читать учила. Ну-ка, ну-ка… «Выдана Хоакину Истессо. В том, что он не является разбойником, равно как хищником, громилой, бандитом, пиратом, флибустьером, вольным корсаром. Также не позволено ему именоваться: татем, воришкой, похитителем, мошенником, карманником (карманщиком), мазуриком, жуликом. Прозвища домашний вир, волочильных дел мастер, серебряных и золотых дел волочильщик – недопустимы никоим образом. От эпитетов лиходей, преступник, законопреступник, злоумышленник, беззаконник, убийца, грабитель, головорез, насильник, висельник, мародер – следует воздержаться тем паче. Настоящим удостоверяю: Кельке Плун, старшина огородников»
– Да он честный человек, – презрительно скривился начальник патруля. – Ну и мразь. Идемте отсюда, господа!
– Постойте. – Шпионка чуть не плакала. – Да что же это… да как же? Сама видела: бежали из Камении. Он и долговязый этот. Ведь двести талеров герцогом обещаны!
– Закрой пасть, шлюха, – озлился молодой. – Как смеешь ты равнять благородных доннельфамских висельников и беззаконников с какими-то побродяжками? Идем, Моор. Я хочу попасть в притон до богослужения.
Стражники ушли, посмеиваясь и перемигиваясь. За ними, словно побитая собачонка, плелась Грета. Вот она оглянулась, злобно зыркнула на стрелков и, подобрав юбки, помчалась вслед за алебардистами.
Все стихло. Далеко-далеко гремел гонг – монашеская процессия двигалась по улицам Доннельфама.
– Пора возвращаться. Зверь побери! – Ойлен с силой швырнул шпагу в ножны. – Герцог объявил нас честными людьми. Глазам своим не верю!
– Среди того ворья, что засело в городе, – отчего нет? В Доннельфаме стало модно быть мерзавцем. Не удивлюсь, если они придумали особые названия для наемного убийцы и вымогателя.
– С них станется. Пойдем выпьем, Хок. Только подальше от «Бородароссы».
Хоакин помотал головой:
– Нет. Отправляемся обратно. Все, что нужно, мы узнали. Да и солнце к закату клонится.
– Как знаешь, а я останусь в городе до утра. Интересно посмотреть, чем карнавал закончится.
– Это приказ, Таль.
– Не дури. Герцог объявил тебя честным человеком. А я же вольный стрелок. До встречи, Ланселот.
Полоса отчуждения пролегла меж стрелками. Тальберт перестал быть шутом – тем самым, из разбойничьего септета. Истессо впервые увидел своего спутника вблизи. Так близко, словно рассматривал в увеличительное стекло.
Бездельник. Бродяга. Баламут. Временами – поэт, если нужно – маринист, портретист, пейзажист… но главным образом – маляр. Так проще. Удильщик – коль дублоны текут рекою. Охотник – когда охота набить брюхо. Жестокий шутник и острослов – но не это главное в его душе. Когда удастся шутка, когда нет – тут не угадаешь.
И всем не угодишь.
Ланселот и перводракон полностью изменили Террокс. А будь этот мир иным, исчезни из него звери великие – кем бы стал Ойлен?
Странные картины промелькнули перед стрелком.
Костры – на которых сжигают людей.
Корабли, корабли, корабли… Не варвары их ведут, а бунтовщики. Те, что желают лучшей доли. Всем – скопом, щедро, без разбора!
Они ввергают мир в пучины ужаса и беззакония.
Но – они же меняют мир.
– Я – единственный в мире бунтарь, – прошептал Хоакин. – Ланселот. Что же я вытеснил из этого мира? Что мы потеряли?
Лес. Тени. Закатные полосы во мху. Птичий щебет нал головой.
Последнюю милю до лагеря Хоакин бежал. Бежал, понимая, что уже опаздывает. Интуиция подсказывала, что стрелки в нешуточной опасности. Ох, как бы сейчас не помешала горсточка времени из коробки в мастерской творца!
Белая звезда вспыхнула меж сосновых ветвей, жаля глаза.
Сигнальная система Глинни Уса. Зеркала, флажки, веревки… Значит, она работает, и боевой голем стоит на страже. Уже хорошо. Вряд ли стрелков захватили врасплох.
С каждым шагом надежды Истессо таяли. Долго искать Глйнниуса не пришлось. Не успел Хоакин сделать и десятка шагов по лесной тропинке, как наткнулся на голема. Вернее, на то, что от него осталось.
– Ка… апита… могучий. Вер… нулся наконец. Рад слу… жить… – прохрипел тот.
– Глинниус?
– Рад слу… жить. Ско… рее вперед!
Глиняная голова торчала из кустов, насаженная на трухлявую корягу – жестокая пародия на королевские казни и мост Отрубленных Голов. Черепки усеивали поляну. Победитель Глинниуса, кем бы он ни был, постарался на славу. Каждый кусок был раздроблен молотом, чтобы никто не пытался восстановить голема.
– Сла… вный воин. Крошка Глин… ни. О, Ус!… Песнями про… славлен, – надтреснутым голосом пропел голем. Глаза его закрылись; чешуйка отслоилась от левого века и осыпалась по щеке.
– Подожди, Глинни, – заторопился Хоакин. – Я сейчас. Я помогу.
Он потянул голову с коряги. Трухлявое дерево заскрипело и переломилось пополам. Стрелок едва успел подхватить глиняный ком, прежде чем тот обрушился на землю.
– Бе… ги, Хоакин. Бе… е…ги… Защи… ти их!…
Нельзя бросать раненых стрелков – это Истессо знал как дважды два. Но в жизни случается разное. На карту были поставлены жизни Фуоко, Инцери и Маггары. Жизни других разбойников.
– Глинни, дружище. Продержись немного, и я вернусь за тобой. Слышишь?
– Да… Бе… ги же!… Пос… ла…
Бережно переложив голову голема на мох, Истессо помчался по тропинке. В черной книге не раз встречались рассказы о гибели лагеря. Но для стрелка возможность поражения была чем-то отвлеченным. Где мы, там нет смерти, когда же смерть придет, не будет нас.
Запах гари становился все явственней. Стрелок выскочил на поляну. Дверь хижины болталась на одной петле; в стену вонзились две стрелы – и обе сломаны у самого оперения. На пороге лежал убитый.
Хоакин присел возле мертвеца. Перевернул на спину, зачем-то прижал ухо к груди, слушая – не бьется ли сердце?
– Эк тебя угораздило, брат, – пробормотал он. – Что ж ты так, парень?…
Строгий серый сюртучок, зеленый платок на шее. Пухлые щеки, чуть тронутые юношеским пушком. И глаза – серые, удивленные. Философ доннельфамского толка. Завсегдатай пивных и салонов, парков и праздничных площадей. Не смущать тебе юных доннельфамок своею ученостью, не слушать восхищенных ахов и вздохов. Не плести кружев словесных, блудословя о Канте и женском равноправии.
Хоакин встал с колен, огляделся. Не раз приходилось ему возвращаться на пепелище, понимая, что ничего уж не изменить, не поправить. И в одиночку сражаться приходилось – когда Неттамгорский шериф особенно рьяно брался за дело.
