Книга От часа тьмы до рассвета - Вольфганг Хольбайн

Розовый кончик языка снова облизнул темно-зеленый карандаш. Затем он снова взглянул на меня, и улыбка исчезла с его лица.

— Но вернемся к вам, господин Горресберг. Профессор Зэнгер заверил меня, что при самом благоприятном прогнозе вы проживете еще три дня. И он опасается, что в скором времени вы будете уже не в состоянии внятно выражаться.

Я изо всех сил старался не верить ни единому слову старика, хоть он говорил совершенно серьезно и не выдал себя ни одним мускулом. И, тем не менее, мой желудок в это мгновение сжался в маленький колючий комок, который больно надавил на остальные внутренности. Конечно, жуткий эксперимент, который вынуждена была провести над собой Элен, наводил меня на самые мрачные подозрения. Но теперь это были уже не подозрения, а предчувствия того, что со мной должно было произойти.

— Вам еще никто не говорил, как вы больны? — спросил адвокат, который внимательно следил за изменяющейся мимикой моего лица. Он действительно выглядел несколько озадаченным, когда спрашивал это.

— Меня хотят убить? — спросил я. — Так же, как и остальных?

Фон Тун возмущенно посмотрел на меня. Он поджал губы, опять издав при этом чмокающий звук и обрызгав меня мельчайшими капельками слюны.

— Ну нет, только не вас господин Горресберг, — наконец ответил старик. — Вы же знаете, что вы всегда были любимцем профессора.

Ледяной пот катился по моей спине. Я никак не мог решить, что напугало меня больше: тот факт, что старый адвокат вел себя так, будто профессор Зэнгер действительно знает меня достаточно давно, хотя я по-прежнему при всем старании никак не мог вспомнить, чтобы я когда-либо встречался с профессором, или то обстоятельство, что этот старик, производящий впечатление безобидного, смущенного дедушки, не делал ни малейшей попытки отрицать, что седой ученый имеет отношение к убийствам.

— У вас часто в последнее время бывали головные боли? — адвокат повторил вопрос, который я и в этот раз оставил без ответа. На этот раз в его тоне я услышал что-то затаенное. Старик вовсе не ожидал ответа, он знал его. Я ясно это чувствовал. Глаза фон Туна внимательно изучали меня, не упуская ни малейшей детали, и в этот момент я почувствовал себя обвиняемым, который должен сейчас держать ответ перед прокурором, ответ на самые коварные вопросы. Наверное, именно это и было у неги на уме. Десятилетиями он накапливал такой опыт в судебных заседаниях.

— Что вам известно об этом, господин фон Тун? — спросил я.

— Я видел снимки, — спокойно ответил старик.

Вдруг у меня снова появилось странное чувство, будто у меня в голове что-то шевелится, что-то, чего не должно там быть, что появилось у меня во лбу без моего разрешения. Я вспомнил об исследовательской коллекции, о препаратах мозга в стеклянных цилиндрах. «Стоп, — сказал я сам себе. — Я не должен позволить этому дряхлому старику свести меня с ума. Ничего там не было. Это чувство всего лишь чистая фантазия, реакция на рассказ этого тощего старика, который даже не может следить за своим ртом и все время брызжет на меня слюной. Его слова просто подхлестнули мою фантазию, которая и так нынче ночью довольно часто выходила из-под контроля. Слишком многие вещи я так живо представлял себе, что граница иллюзии и реальности почти стерлась в моем сознании. Я не дам ввести себя в заблуждение».

— Что за снимки? — спросил я, не будучи уверен в том, что я вообще хотел бы услышать ответ на этот вопрос. Случайно ли я сам находился в этот момент в комнате, которая, по-видимому, представляла собой помещение для наблюдений и использовалась сейчас как нечто между тюремной камерой и больничной палатой? Разве я сам не видел прямо отсюда, как Элен собственноручно разрезала себе живот, в то время как целая толпа врачей и сестер спокойно взирала на это? Я даже не мог знать, что они сотворили со мной, когда я спал. И кто при этом наблюдал за происходящим.

— Я не очень хорошо разбираюсь в таких вещах, господин Горресберг, — уклончиво ответил адвокат. — Вам лучше спросить об этом профессора. Вам сделали какую-то яморографию, или что-то… — Фон Тун поджал губы и сделал такое лицо, как будто надкусил кислое яблоко. — Эта медицинская китайская грамота, я ничего не могу запомнить. А я ведь окончил гуманитарную гимназию. В то время было принято изучать латынь и древнегреческий, — проговорил он извиняющимся тоном. — Но теперь моя память как решето. Я просто не могу запоминать эти новые иностранные слова. А ведь я читал в подлиннике и переводил Гомера, которого я…

— ЯМР-томографию, — перебил я старика, прежде чем он перешел к доказательствам и начал читать древнегреческие вирши. — Это термин, который вы не могли припомнить?

— Да-да, именно, — фон Тун выглядел немного смущенным. — Да, именно это исследование проводили с вашей головой. Сначала перед, а потом после операции из-за огнестрельного ранения. У вас в мозгу большая опухоль. Злокачественная опухоль. На снимках видно, как она увеличилась всего за два часа, пока вас оперировали. Это как полип, который запускает свои щупальца все глубже и глубже в ваш мозг.

Или как чужак, пронеслось у меня в голове. Чужак, который время от времени скребется в моем мозгу, вгрызаясь в мое сознание, который не только царапает поверхность моего характера, но с наслаждением прогрызает в нем все более и более крупные дыры, а когда они снова затягиваются, там остаются ужасные грубые рубцы. Непрошеный гость в моей голове, пожирающий извилины моего мозга, который растет с огромной скоростью и все сильнее, все больнее давит на мою черепную коробку, заставляя меня снова и снова терять сознание.

Старик не лгал. Он только сказал о том, что видел и слышал, и это было убедительно. Зэнгер послал его, чтобы он составил мое завещание, и это не шутки. Должно быть, он действительно в эти мгновения наблюдает за мной, следит с каким-то извращенным любопытством за моим выражением лица, за каждым моим словом. Ему любопытно, как я умру.

Еще несколько минут назад я призывал к себе смерть. И вдруг я почувствовал огромное желание жить, жить долго, очень долго. Я хочу состариться, хочу стать таким же глубоким стариком, как Зэнгер и фон Тун. Зэнгер заслужил раннюю и мучительную смерть, но не я! Я никому не причинил зла, я всегда был скромным человеком, одиночкой, который не исполнял никакого особого предназначения, да и не претендовал ни на что. Мне хотелось жить, и я хотел измениться. Я хотел вернуться в Штаты вместе с Юдифью, жениться на ней и завести семью, быть важным, быть нужным, любить и быть любимым. Вдруг у меня появилось чертовски много планов, мне пришли на ум страшно важные вещи, которые мне хотелось бы иметь в своей жизни!

Но я знал, что умираю. Это было несправедливо, совершенно несправедливо, но фон Тун говорил правду, я умру. Раньше него и раньше Клауса Зэнгера, этого кровопийцы, который заслужил тысячу смертей. Моя покорность превратилась в злость, а мои растерянность и отчаяние — в упрямую жажду жизни. Так я должен назвать наследника? Не так-то много было у меня имущества, но для тех вещей, которые у меня были, для мебели, договора аренды, моего музыкального центра, моей коллекции пластинок и небольшой суммы денег на счете я должен был определить кого-то, кому я мог бы это завещать.