Книга Беглый огонь - Петр Катериничев

Никого. Никогошеньки. Девчонки исчезли, как испарились. Беглой трусцой я проскакал по квартире, открывая все двери и дверцы. Они оказались незаперты, все, кроме входной. Массивный замок, сама дверь – двойная. По-видимому, девчонки удалились, пока я блаженствовал и предавался неге: нечего сказать, деловой подход.

Увидев небольшую деревянную лесенку, поднялся и оказался в просторной мансарде: квартира оказалась двухуровневая, на крайнем этаже сталинки, по-моему, где-то в центре города. Мансарда была стилизована под парижскую студию: решетчатые деревянные жалюзи ед-ва пропускали свет, пол был застелен ковром, в углу – самый настоящий, выложенный синими гжельскими изразцами камин. Не поленился выглянуть в оконце, благо жалюзи были заперты изнутри: ну да, свинтить из этого гостеприимного дома я мог в пару секунд, по крыше, вот только… Думаю, мой наряд и закутанное в бинты лицо были бы слишком вызывающими даже при той легенде, которую я себе придумал по въезде в Покровск: художников-абсурдистов общество терпит только в костюмах от Кардена или Босса и с толстым портмоне в кармане; но стоит появиться в губернии в наряде Адама любому служаке кисти и холста, будь то абсурдист, портретист или даже матерый соцреалист-декоратор, по истечении короткого времени он приобретет временную прописку в психушке. Ну а учитывая мои несложившиеся отношения с милицией и кем-то еще, меня пропишут много дальше, зато на постоянку. К чему так спешить? И бегать от своего счастья?

Узрел я и телефон. Снял трубку: работает. С грустью прослушал длинный, как хвост анаконды, гудок и положил на место. Некому мне звонить в этом городе. Да и в столице гость я пока нежданный и небезопасный. «Здесь под небом чужим я – как гость нежеланный…» И с каких пор родная страна стала для меня столь чужой? Бог весть.

Набрать по межгороду прямой Крутова… И что я ему сообщу доброго и вечного? Да и кто знает, сколько «грязи» осело на этом номере… Озираю мансарду, по потолок наполненную скромным обаянием буржуазии. Нет, это никакое не пристанище теневого местечкового олигарха и не каталажка. Можно было бы решить, что роскошный бордель, но… Во-первых, мне трудно поверить, что беспамятный автопилот привел меня в такое сладкое место, а во-вторых… Занимавшиеся со мной любовью девчонки были совершенно искренни: для искусных профессионалок такая роскошь непозволительна. Но как там ни крути, а квартирка хитрая.

Опыт вещал, что во всякой парижской студии, пусть и расположенной в мансарде сталинки губернского Покровска, должен иметься бар. Его я и обнаружил; пусть налицо было смешение стилей – бар располагался в тяжеленном, красного дерева немецком буфете с дверцами литого стекла, – обращать внимание на это было бы пошлым снобизмом: содержимое поражало воображе-ние разнообразием и качеством имеющегося спиртного. Э-эх! «Пить так пить!» – сказал котенок, когда его несли топить. Щедрой рукой плеснул себе в широкий стакан древнющего кальвадоса: щедрый яблочный аромат юга Франции наполнил немаленькую мансарду… И почему я не художник? Медленно осушив бокал, плеснул еще и спустился на первый этаж квартиры.

Большая, изысканно обставленная гостиная, несколько дверей в спальни, подобные моей, две роскошные ванные комнаты: хрустальные светильники, мраморная плитка, полы с подогревом. В одной из последних я задержался, рассматривая свое отражение: ну да, Железная Маска. Лицо плотно закутано бинтом, как у че-ловека-невидимки; мелькнула шальная мысль: а может статься, меня захватила-таки хитрая служба (из неупоминаемых в прессе), произвела над моим лицом пластический эквилибр, и, стоит снять бинты, как на меня из зеркала вытаращится так любимое в народе личико Егорушки Гайдара? Или – Толи Чубайса? Этакий циничный приговор: переделать клиента в одного из «великих вождей» и «любимых руководителей» и – запустить в пивнуху, так сказать, с народом пообщаться. «Такие люди, и без охраны!» В целях изучения общественного мнения и прочих социологических изысков: сколько протянет в вольном плавании?

Приглядываюсь: вроде волосы на темечке растут по-прежнему густо, притом не рыжие: уф, хоть на том спасибо.

Нет, что ни говори, а события последних нескольких часов подействовали на меня неадекватно: сначала – инцидент в подвальчике, потом – узилище, сразу затем – бег по пересеченной местности наперегонки с милицейской молодежью, и, как полный апофигей, наезд авто, беспамятство, и вместо аптечки первой помощи – вос-хитительный секс с раскованными нимфетками! Есть от чего выбиться из колеи! Да и была ли колея?..

И тут первая, по пробуждении, здравая мысль шарахнула, как кирпич по каске пехотинца: а кто тебе сказал, милый, что ты провел во сне и неге времечко от рассвета до заката? Может быть, прошли сутки? Пятеро? Месяц?

С замиранием, будто действительно Гриффитс из романа старика Уэллса, я начал разматывать умело наложенную повязку. От приставания марли к коже предохранял бактерицидный слой. Наклонившись, оторвал повязку от лица.

Зрелище было не для слабонервных, но меня удовлетворило вполне. Лицо саднило, кровоподтеки были свежими; то, что оно теперь из себя представляло, было вовсе не результатом хирургической пластики: в простонародье этот недуг именовался просто: «асфальтова болезнь». Как известно, трудное детство, высокие подоконники и несбалансированная психика – вот три источника «асфальтовой болезни» в субтильном возрасте, особенно при испитии в студенческом запале крепленых вин скверного качества, зато в немереном количестве. А опыт грустно нашептывал: хотя асфальтова немочь никогда не переходит в хроническую стадию, процесс избавления от острой формы и последствий соприкосновения долог: я смогу появиться, не привлекая внимания тихих добропорядочных граждан, а также правоохранительных органов, через пару-тройку не-дель. Это при условии режима и неусугубления.

За раздумьями я заметил, что губы сами собой выдувают какую-то знакомую мелодию. Ну да: «Закаляйся, если хочешь быть здоров, постарайся позабыть про докторов, водой холодной обливайся…» Терпеть не могу холодной воды в больших количествах, а вот под душ тянет с непостижимой силой.

Роскошное сооружение из мрамора и позолоты, называемое здесь ванной, стояло несколько в стороне от небольшой кабинки душа – туда я и устремился. Обильно полил себя шампунем, запустил воду и блаженно закрыл глаза, вернее, один: другой от соприкосновения с твердью заплыл так, словно в веко мне вцепилось недавно пол-дюжины темпераментных кавказских пчел. Все мысли, и тревожные, и фривольные, унеслись напрочь; в бестолковке болталась, повторяясь, только чудом уцелевшая в памяти от школьных времен строчка из поэта Маяковского, посвященная отмыванию металлурга от процесса производства и потому читавшаяся на грампластинке народным артистом особенно сладострастно, с придыханием: «…и течет по желобу промежду лопаток…»

Из ощущения блаженного ступора меня вывел приятный, знакомый, струящийся откуда-то извне запах: аромат свежеперемолотых кофейных зерен и только что сваренного кофе. Моему зажмуренному взору представилась тяжелая, безукоризненно белая чашка, полная густого напитка, ломоть горячего белого хлеба с хрусткой корочкой, намазанного свежайшим маслом; рядом – чашечка красной икры со льда, белая мякоть брынзы, зеленоватый, пряно пахнущий рокфор… И тут вдруг я понял, что запахи – не плод моего разыгравшегося голодного воображения, они – наяву. Как бы подтверждая эту догадку, обонятельные рецепторы прислали еще одну информацию: где-то недалече поджаривался бекон с яйцами.