Книга Журнал Виктора Франкенштейна - Питер Акройд

— Я оставил его светлость маяться распухшею головой, — сказал он. — Мне следует возвратиться к моему пациенту.

Я вновь поблагодарил его за оказанную помощь, он же настойчиво приглашал меня посетить их с лордом Байроном в доме на Пикадилли.

После ухода Полидори я так и оставил флакон на столе.

— А это что такое? — спросил Фред, вошедши в комнату.

— Это настойка, — сказал я. — Чтобы лучше спать.

— Вроде портера?

— Не совсем. Хотя и обладает похожим действием.

— Тогда вы с ней поосторожнее, сэр. Мой отец, бедняга…

— О ранней смерти мистера Шуберри ты мне уже рассказывал.

— Пальцы на ногах у него так и подергивались. — Он замолчал и взял флакон. — Лицо холодное было, что твой камень.

— Будь любезен, оставь склянку на месте. Это драгоценная жидкость.

— Драгоценная? — Он очень бережно поставил флакон.

— На вес золота.

Говоря по правде, с тех самых пор, как меня обуяло проклятое честолюбие, я страдал от постоянного нервного возбуждения и раздражительности, каких не вынести, по сути, ни одному организму; я то воспрядал, то падал духом до крайности и оттого постоянно пребывал в борьбе меж страхом и сомнением. Нередко случалось мне мучиться от необычного ощущения в желудке, словно угнездившиеся там крысы пытались прогрызть себе дорогу наружу.

В тот день я, однако ж, не притронулся к опийной настойке до самого вечера. Сидя в кресле, я разглядывал стеклянный флакон, сверкавший в слабых лучах солнца, что время от времени проникали на Джермин-стрит. Ранним вечером на меня, как обычно, снизошла своего рода меланхолия, крайне малоприятная. Тогда-то я и отмерил шесть капель настойки, а затем проглотил их.

Воздействие не было мгновенным. Однако постепенно, по прошествии получаса или около того, я ощутил, как по членам моим разливается приятное тепло, словно я лежу, растянувшись на солнце. Вслед за тем наступило чувство спокойствия и уравновешенности — казалось, я не шагаю, но скольжу по комнате. Ко мне пришло самообладание — полнейшее, сопровождавшееся подъемом духа, подобного которому мне прежде не доводилось испытывать. Фред, вошедший в комнату с моим вечерним чаем, поначалу как будто бы не распознал моего приподнятого состояния.

— Ах, Фред, вечно юный Фред!

— Простите великодушно — что вы, сэр?

— Ты с собою несешь ароматы индийских долин.

— Я только что с Пикадилли, сэр. — Тут он заметил серебряную ложку, которой я отмерял капли. — А, да это, никак, зелье? Вы бы присели, сэр.

Я и не сознавал, что расхаживаю по комнате.

— О нет! Мгновениями легкости следует наслаждаться.

Я подошел к окну. Прохожие, носильщики и повозки на улице подо мною — все это слилось в единую непрерывную мелодию, словно превратившись в полосу света. Я инстинктивно понял: состав этот не из тех, что притупляют способности, но, напротив, из тех, что пробуждают их заново к деятельной жизни. Вошедши в спальню, я улегся на постель в сладком забвенье. У двери околачивался Фред — он тоже сделался частью моего блаженного ощущения. Возможно, я и не спал, но видел сны. Тепло, я лежу в лодке, плывущей по тихой поверхности озера или моря, вода вокруг меня усеяна солнечными бликами. Надо мною ни облачка, лишь на диво синий небосвод, простирающийся в бесконечность.

Все это был непрерывный сон. На следующее утро я поднялся с постели вполне отдохнувшим и освеженным. Полагая, что и умственные мои способности пробудились, я с огромным пылом взял с полки том «Таблиц электрических флюксий» Турнера. Я обнаружил, что выкладки даются мне без труда; уже сама форма и соотношение чисел приносили мне небывалое умственное наслаждение. Я даже способен был видеть в своем воображении поток электрического заряда. С флаконом опийной настойки в кармане я отправился в Лаймхаус, где снова принялся экспериментировать с электрическими машинами. Помнится, ощущение уравновешенности продлилось еще восемь часов; успевши к тому времени утомиться, я расположился в креслах.

Хотя опиата я более не принимал, но все-таки испытывал ощущение, будто меня несет через широкое водное пространство, а повсюду окрест меня играет свет. Небо сделалось темно-синим — более глубокого цвета, чем прежде, и я понял, что природа воды изменилась. Я двигался по реке. Я знал, что река эта — Темза. На поверхности ее мне видны были отражения нависающих деревьев, и я тут же сообразил, что внутри нашего мира существует другой, в котором деревья растут вниз, а небо лежит под ногами. Бродя по этому миру, пораженный, я увидел сквозь воздушную пелену образ себя самого, опустившего взор на меня. И в лице своем я заметил изумление.

Суденышко двигалось быстрее, нежели в первом моем сне, и мысль о том, что оно куда-то направляется, вызывала во мне своего рода досаду. Как бы то ни было, я вновь погрузился в забытье — окрестные берега и поля купались в свете, а трава казалась золотою. И я пробормотал про себя: «Вот оно, это слово — „золото“». Потерявши скорость, лодка медленно плыла по Темзе, несомая течением. Я почувствовал на себе легкое дуновение ветра, шелест листьев походил на шепот множества голосов. Не знаю почему, но меня посетили первые признаки беспокойства. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки от берега, я ощутил мягкость земли и травы; деревья в цвету были до того яркими, что я на миг закрыл глаза. Тут лодка по собственной воле крутанулась, и ее вновь подхватило течение. Столь ясного неба я не видел никогда, а отражение его подо мною было еще ярче оригинала. Меня окружали небеса. Я опустил пальцы в воду, теплую, медленно двигавшуюся. Рука моя волочилась следом по воде, и я ощутил свежесть ее потока. Тут нечто схватило меня за руку. Крепко вцепившись в меня, оно попыталось стащить меня вниз. Я пробудился словно от толчка — опийный сон мой растворился в миге ужаса.

Стояла ночь. Я проспал несколько часов. Боясь окончательно провалиться в тьму, я быстро зажег масляные лампы. Дрожа, сидел я в креслах, опасаясь, что сон все еще длится.

Затем — это стоило мне огромного усилия воли — я возобновил свои вычисления. К тому же мне сделалось ясно, что покинуть Лаймхаус в этот час означало бы привлечь внимание разбойников и бродяг. Да, страхи мои возвратились. Под воздействием опийной настойки я воображал, будто меня не касается более жизненная суета, будто горячка и раздоры окончились, и будто мне даны отдохновение и покой. Бремя было снято; тревога отступила. Но теперь все эти печали ожили. Недруг мой — страх — возвратился. Битва началась заново. Я более не был себе хозяином.

Несколько минут я изучал флакон — возможно ли, чтобы количество столь малое способно было вызывать столь необыкновенные изменения в человеческом теле? Тут были тайны, по непроницаемости равные гальванизму и оживлению. Я решил поставить опыт, отмерив лишь две капли тинктуры. По прошествии короткого времени я обнаружил, что иду, как мне думалось, по аллее, ярко освещенной керосиновыми фонарями. Я снова был в Женеве и торопился на встречу с отцом и сестрой, чтобы сообщить им новости о своих успехах в университете. Меня наполнял такой юношеский восторг, что я подпрыгнул высоко в воздух и без усилий воспарил над городом и озером.