Книга Старая девочка - Владимир Шаров

Всю эту неделю Смирнов, словно понимая, что Ерошкину нужно войти в дело, ни разу его не потревожил, но уже в следующий вторник прямо посреди ночи поднял с постели и, подшучивая над сонным Ерошкиным, сказал, что, во-первых, через три дня, утром в пятницу, с Ярославского вокзала на Воркуту отправляется эшелон с Вериными людьми – зэчий вагон плюс вагон для вохровцев, а также еще два: один с едой и медикаментами, другой – с разным оборудованием: проволока, палатки, буржуйки, связь – в общем, со всем потребным для лагеря.

Второе: тем же эшелоном в специальной камере в вагоне вохровцев этапируется Берг; эшелон будет в Ярославле около часа дня, и Ерошкину необходимо лично встретить и забрать Берга, а на его место посадить Клеймана, причем он, Смирнов, просит, чтобы Клейман не знал, что приказ о его освобождении уже подписан и он едет в лагерь не зэком, а хозяином. То есть Клейман должен быть доставлен к поезду в наручниках и в “воронке”, и до лагеря он тоже должен оставаться в камере; лишь когда состав прибудет на место, ему всё объявят.

Третье: район для лагеря он, Смирнов, похоже, подобрал идеальный – два года назад километрах в пятидесяти на запад от Воркуты собирались заложить большую шахту, стали тянуть туда железную дорогу, но, не дойдя пяти километров, бросили, потому что уголь оказался плохого качества; вот там, где эта дорога кончается, и построят лагерь. Так что, с одной стороны, связь удобная, если надо, можно хоть каждый день кататься туда из Москвы, а с другой, на тридцать верст вокруг не сыщешь ни одной живой души. “Впрочем, – добавил Смирнов, – у тебя пускай ни о Клеймане, ни о лагере голова не болит, твое дело – Ярославль и Берг, остальное я на себя беру”.

Это был неожиданный финал, потому что еще недавно Смирнов раз за разом повторял, что всем делом Веры будет ведать Ерошкин; он, Смирнов, ни во что вмешиваться не станет, тем не менее Ерошкин не огорчился, он и сам видел, что одновременно и Берга и Клеймана ему вести не по силам.

Дальше Смирнов не отпускал его битый час, но ничего существенного не сказал. Как и просил Смирнов, для этой мены Ерошкин всё подготовил еще в четверг, но в тот же четверг, поздно вечером, Смирнов насчет лагеря дал отбой. Позвонил из Москвы и сказал, что Берга он Ерошкину уже выслал; с тем же конвоем Клеймана надо отправить ему, Смирнову, в Москву; со спецобъектом же решили пока отложить.

Следующие три года ушли у Ерошкина в основном на Берга да на текущие ярославские дела, и он чувствовал, что Смирнова это вполне устраивает. Смирнов, похоже, хотел, чтобы Ерошкин не только не имел никакого влияния на Клеймана, но даже не знал, что с ним происходит. По-прежнему он сидит на Лубянке, или все-таки его сделали начальником лагеря.

Почему так было – то ли Смирнов боялся, что они друг другу могут помешать, а кто в итоге окажется прав, сказать сейчас невозможно, – Ерошкин не понял, просто, несколько раз спросив, как там у Клеймана, и не услышав в ответ ничего вразумительного, догадался, что задавать этот вопрос больше не надо. Всё, что Смирнов захочет, он скажет сам.

Подобное разделение продолжалось почти до лета 1942 года, а потом – было это в последних числах мая – Смирнов позвонил ему в Ярославль и вдруг сказал, что три дня назад Клейман в своем лагере под Воркутой скончался от пневмонии и на самом верху принято решение Верино дело снова объединить под руководством Ерошкина. Еще Смирнов сказал, что воркутинский лагерь закрывается и весь тамошний контингент в течение месяца будет переведен в Ярославль. Ерошкину надо быть к этому готовым. Впрочем, добавил Смирнов, проблема невелика: права у Ерошкина теперь неограниченные, так что он Вериных людей хочет – может расстрелять, хочет – оставит в тюрьме, а нет – пускай просто распускает по домам. Всё это в его воле.

Через день Смирнов снова позвонил и добавил, что вместе с зэками из Воркуты к Ерошкину едет и весь лагерный архив, то есть всё, что Клейман или сделал, или собирался сделать. Вряд ли это дубляж его донесений в Москву; из того, что о покойном известно, ясно, что он и под Воркутой играл свою партию. В общем, пускай Ерошкин сравнит и разберется что к чему. Он ему посылает и одно, и другое.

К заданию Ерошкин отнесся без энтузиазма, но когда понял, что никто и вправду ничего нового на него не взваливает: хочет – может читать, что осталось от Клеймана, хочет – нет, сейчас все заняты войной и начальству не до Веры, – успокоился. Все-таки он стал читать, и в итоге дело Веры снова сошлось в нем и соединилось. Конечно, из того, что Клейман посылал в Москву, и того, что записывал для себя и оставлял в лагере, выстроить полную картину было трудно, тем не менее через год Ерошкин, как они там жили, представлял неплохо, и это даже без рассказов зэков.

Тяжелее прочего было восстановить первые три месяца жизни Воркутинского лагеря, но и здесь он в конце концов разобрался. По-видимому, вначале, когда, едва выйдя на свободу, он был назначен его начальником, Клейман решил, что фортуна наконец повернулась к нему лицом. Путь от арестованного, ожидающего расстрела, до лагерного хозяина, который Клейман проделал в одну неделю, не мог не показаться чудом. Еще большим чудом было другое: те, кто должен был его расстрелять, ни с того ни с сего отдали ему всех Вериных людей, всех, кого они несколько лет искали от Владивостока до Каира и Стамбула и, главное, нашли. Теперь они были в его, Клеймана, руках.

Слова Смирнова о том, что за жизнь каждого зэка Клейман отвечает головой, он никогда всерьез не принимал. Голая тундра под Воркутой – не курорт, это во-первых, а во-вторых, если их жизнь и впрямь кому-то была нужна, то только идиот послал бы сторожем его, Клеймана. То есть Клейман с самого начала не сомневался, что, сведи он зэков в могилу, Смирнов и его начальники примут такой результат как должное, скорее всего, именно этого от него и ждут. Всё это понимая, он тем не менее решил не спешить и действовать по возможности аккуратно.

О том, что он начальник лагеря, Клейман узнал из приказа, зачитанного ему лично двадцать первого мая сорок первого года московским энкавэдэшником, сопровождавшим эшелон с зэками. Дело происходило на мху, ровнехонько посередине болота: здесь рельсы обрывались, и здесь же их всех высадили из вагонов, а потом они еще сутки – зэки и вохровцы на пару – выгружали продукты, медикаменты, палатки, прочую амуницию, которую им выдали в качестве приданого.

На прощание, когда паровоз уже развел пары и готов был отправиться назад, энкавэдэшник сказал Клейману, что здесь в округе нигде хорошего леса для бараков нет, чересчур холодно, ближайший лесоповал в ста пятидесяти километрах на юг, там тоже есть железнодорожная ветка, и как только он по рации даст им знать, в течение недели бревна ему привезут. Впрочем, добавил энкавэдэшник, установилась жара, шпалы положены прямо на мерзлоту, стоит льду подтаять, тяжелые вагоны разнесут путь в клочья, и Клейман подумал, что, если энкавэдэшник прав, дело к зиме разрешится само собой. К этому и шло. В июле шедший к ним состав с лесом, не дойдя до лагеря сорок километров, повернул обратно, и они оказались отрезаны от мира. Если не считать рации, только он, вохровцы да зэки. Правда, как по некоторым намекам из донесений понял Ерошкин, настроение ярославца к этому времени начало меняться.