Книга Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

израсходован хлеб. Приходим к выводу, что объедают вольнонаемные, на которых не полагается пайка. Их у нас человек пять, шесть. Немедленно уволить их, а прежде всего – Катьку! Фаворитку нашего начальника все ненавидят лютой ненавистью. Кто-то предлагает поставить вопрос о продовольственном положении на ближайшем партийном собрании. По-партийному, по-большевистски! Что, в сущности, может сделать Карлов? Лишить медали?.. Отстранить от работы?.. Ни того ни другого он сделать не может. Я уверен, что все это болтовня и показывание кулака в кармане. Смешно, грустно и противно наблюдать своих товарищей. Ни у кого из этих принципиальных коммунистов не хватает духа смело и открыто выступить против начальства, глубоко ими презираемого и ненавидимого. Они храбры лишь на словах. Исключение – один только Москвитин.

Редактор более или менее осведомлен об отношении к нему коллектива – не раз намекал на это. Очевидно, среди нас доносчик. Подозреваем Губарева, хоть он и не отстает от общего хора.

Еще Тульская область, но вокруг уже лежат чисто украинские степи. Где вы, зубчатые хвойные леса, голубые озера, валдайские горы? Теперь я начинаю испытывать нечто вроде грусти и сожаления, вспоминая о них. Голые бурые поля, где лишь кое-где белеет полосами снег. Ряды голых верб. Белые мазанки и кирпичные дома, крытые соломой. Отсутствие лесов мы уже чувствуем на себе: приходится экономить топливо для нашей печки. Скоро почувствуем еще больше. Здесь негде маскироваться – все на виду. Полный простор для немецких летчиков. По этим равнинам могут свободно разгуливать стада танков. Нет, воевать тут приходится иначе, нежели на северо-западе.

Очевидно, ближайший, но не конечный пункт нашего продвижения – Елец. Затем мы едем дальше. Донбасс? Украина? Кубань? А может быть, тыл?..

Сейчас мне хочется заново переделать книжку о северо-западе.

Вчера устроили литературное выступление. Бойцов из других вагонов построили, повели. Одна из теплушек была превращена в эстраду, на которой мы выступали. Слушатели собрались перед вагоном – стоя, сидя.

Выступали Левитанский со стихами, я, Пантелеев, Эпштейн и Москвитин, читавшие главу из своей сатирической повести, Весеньев, с отрывком из своего научно-фантастического романа. Публика серая – типичные «славяне». Сомневаюсь, чтобы что-нибудь до них дошло.

За меня читал Эпштейн – мой рассказ «Знамя».

10 апреля

Все стоим среди степи. Четвертые, кажется, сутки. Благодаря идиоту – начальнику эшелона мы вырвались вперед, вышли из графика и теперь должны ждать, пока пропустим все остальные составы. Кроме 53-й, с северо-запада переброшены 34-я, 11-я и 1-я Ударная. Неужели и немцы перебрасывают свои армии такими темпами? Сомневаюсь.

Все скучают, злятся. Утро в теплушке начинается с ругани. Вчера сутки шел дождь. Туман, прохладно. Поговариваем о возможности бомбежки. Хорошо, что погода пока нелетная.

В Москве я сменил белье. Через две ночи обнаружил на себе восемь вшей. Каждое утро, проверяя белье, снимаю несколько штук. Рядом со мной на нарах спит Весеньев. Изысканный интеллигент все время скребется. Это он награждает меня «автоматчиками». Есть вши и у других.

Летом будут ожесточеннейшие битвы. Нам предстоят горячие дни. Воевать на этих полевых просторах нелегко – это не тихий северо-запад с позиционной войной. Работа военного журналиста сопряжена с большой опасностью.

Прокофьев и Эпштейн с попутным эшелоном уехали в Москву. Оба больные. У первого конъюнктивит, второй мучается дизентерией. Военачальник очень охотно дал им разрешение отправиться в госпиталь. Оба на положении оппозиционеров – в особенности ядовитый и острый на язык Эпштейн. Мы сердечно простились с ними – расцеловались. Все уверены, что назад к нам они не вернутся. Эпштейн, прощаясь, просил информировать его, снят ли Карлов. Если снят, то он, Эпштейн, вернется в редакцию. Хочет поговорить в ГлавПУРе с Дедюхиным относительно Карлова.

11 апреля

Двинулись наконец дальше на Волово – Ефремово – Елец. Эшелон вытянулся чуть ли не на километр. Кроме нас здесь АХО, полк связи, летчики, еще какие-то подразделения. На разъездах бабы и девчонки продают молоко, яйца. На северо-западе этого не увидишь. Главным образом меняют на соль. Молоко – литр 30–40 р., яйца – десяток 150 р. Снега лежат только в тени да в оврагах. Сухо. Солнышко пригревает почти по-летнему.

Все время разговоры о предстоящих бомбежках. Противно. Трусоватая публика – мои коллеги.

Вспоминаю свою встречу с Бертой. Новое что-то в ней – женски-голодное. И сердечности меньше, чем ожидал. Такое впечатление, будто немного отвыкла от меня, присматривается, проверяет, каким я стал, не изменился ли по отношению к ней. Вот с этого начинается измена оставшихся в тылу жен своим мужьям-фронтовикам. Критический момент.

Признаться, и я отвык от нее. И с ней был сдержан. На первом месте была у меня мать и горькие грустные думы о папе.

Непременно нужно выбраться в Москву. Получу медаль, деньги за февраль, летнее обмундирование и пойду к Шмелеву.

А мамочка у меня молодец. Сказала мне:

– Нет, ты уж заканчивай войну, будь на фронте до конца. Так и папа хотел.

Настоящая русская женщина.

Когда я, утешая ее, спросил, разве плохие у нее сыновья, она сказала задумчиво, убежденно и серьезно:

– Богатыри.

И снова повторила, качая головой:

– Богатыри.

12 апреля

Все пути загажены. Загажена вся Россия.

Чем больше нахожусь я на войне, тем все меньше уважаю армию, ее людей, обиход, порядки. Да и за что уважать ее? Наши победы, наше двухлетнее сопротивление фашистской Европе – заслуга не армии как таковой, а героической России, простого русского человека, решившего умереть за Родину. И умирающего сотнями тысяч, безропотно и буднично.

15 апреля

Итак, на новом фронте. Район Касторной. Путешествие наше продолжалось двадцать два дня.

Повсюду в полях и на дорогах, точно дохлые раки, разбросаны немецкие автобусы, грузовики, танки, орудия, фуры. Кое-где до сих пор валяются убитые фрицы. Следы недавних боев.

Выгрузились на ст. Касторная и своим ходом, автоколонной, двинулись в с. Семеновку, километров за пятнадцать. Здесь уже политотдел и АХО. Дорога сухая, лишь местами наша тяжелая печатная машина застревала в грязи. Приходилось вылезать и подталкивать. Черноземная полоса. Земля иссиня-черная, жирная, липкая. Малейший дождь – и не проедешь.

Деревни и села раскиданы в беспорядке. Белые мазанки стоят, окруженные кучами навоза и соломы. Никаких дворовых пристроек. Внутри хат земляные полы. Здесь же, в хате, живут козы, куры, телята. О банях тут не знают. Грязь. Это не бревенчатые добротные избы Калининской и Ленинградской областей, с крытыми дворами. Ребята щеголяют в пиджаках, перешитых из немецких мундиров, и в юбчонках из немецких плащ-палаток. Немцы стояли тут семь месяцев.