Книга Снег в августе - Пит Хэмилл

был невидимым, и Майкл вспомнил, как Джеки Робинсон стоял один на ступеньках дагаута в тот славный день на Эббетс-филд.

Когда толпа посетителей пошла к лифту, он присоединился к ним. У всех были цветы, мороженое или книги. Почти все выглядели озабоченными, но один толстяк принялся изображать лифтера в супермаркете: «Пятый этаж, женское белье, хозтовары, резиновые утята…» Он разрядил напряжение. Три пожилые женщины смеялись. Майкл пожалел, что не может присоединиться к их веселью, и вышел на седьмом этаже с еще несколькими.

Рабби Хирш был в палате номер 709.

Он лежал в тусклой темноте, и Майкл едва его узнал. Голова плотно замотана бинтами. Распухшее и перекошенное лицо. Нижняя губа рассечена, а там, где должны быть зубы, – черная дыра. Одна рука от пальцев до плеча в гипсе. В другую руку воткнуты трубки капельниц. Опухшие глаза закрыты. Избили его зверски.

Майкл подумал: это не может повториться.

Он приблизился к правому уху лежащего.

– Рабби Хирш, – прошептал он. – Это я. Майкл Делвин.

Глаза рабби задрожали и чуть приоткрылись.

– Майкл, – сказал он. Он тяжело дышал, но попытался улыбнуться. – Бойчик.

Веки его закрылись, будто от усталости. Майкл держал его за холодную руку.

– Уходи, – прохрипел рабби. – Здесь небезопасно.

– Я знаю, – сказал Майкл. – Но нам нужно кое-что сделать. Мы не можем позволить им одержать победу.

Он рассказал рабби все, что знает: о том, чтó произошло с ним и мамой, и о том, что еще может произойти. Рассказал о пушке. О том, что Фрэнки Маккарти собирается сделать с синагогой. О том, что отца Хини назначили в Южную Америку, а Чарли Сенатор переехал. Он рассказывал все это, не зная, слышит ли его рабби. Глаза Хирша были закрыты, измочаленное лицо неподвижно. Дыхание было болезненным и неглубоким. Майкл уже было собрался вызвать медсестру, рискуя, что его выгонят из палаты. Но тут рабби открыл глаза…

И посмотрел прямо на Майкла.

– Нам надо кое-что предпринять, – сказал Майкл.

Выражение лица рабби говорило: что конкретно?

Майкл наклонился к самому его уху.

– Скажите мне тайное имя Бога, – прошептал Майкл.

Глаза рабби расширились.

34

Рано утром в четверг Майкл отправился в парк с небольшой ржавенькой лопатой, которую он нес в старой холщовой сумке с логотипом «Бруклин игл». Все это он нашел в подвале возле бойлера. Мама все еще спала в душном августовском тепле, и он оставил ей записку: ушел в собор. Чуть совру, подумал он, но чем меньше она будет знать, тем лучше.

На часах было почти восемь, и город уже попал в тиски жары. На Пирс-стрит в гору взбиралась поливальная машина санитарного департамента, струи воды попадали на мягкий асфальт, и в поникший воздух поднимался пар. У входа в парк седовласый мужчина в хаки сидел на садовой скамейке, слушая переносной приемник и попивая из горлышка пиво. Глаза его выглядели стеклянными. Кожа блестела от пота. Похоже, он не слышал в новостях, что сегодня ожидают больше девяноста градусов и конца этому не видно. Мужчина сидел без движения, будто бы наслаждаясь запахом глинистой почвы, доносящимся из полусонного парка.

Майкл быстро прошел по мокрым лугам к темному пятну холма, увенчанного квакерским кладбищем. На траве среди пустых пивных банок валялось несколько спящих мужчин. Женщина выгуливала собачку. Бейсбольные поля были пусты. Над ними медленно пыли бесформенные облака.

Майкл поспешил дальше, повесив сумку на плечо. Он пересек пустынную дорожку для верховой езды, по которой мужчины и женщины летними вечерами катались на прокатных лошадях. Два мальчика шли к Большому озеру с удочками. Он остановился, чтобы попить воды из каменного фонтанчика, и подождал, пока мальчишки скроются за холмом.

И он свернул в лес. Здесь было прохладнее: деревья были выше, и их плотная листва не пропускала солнечные лучи. Он все шел и шел вверх, вдыхая глубокие запахи почвы и прелой листвы, а потом огляделся. Здесь его никто не видел. Ни копы. Ни «соколы». Вообще никто. Другие дети здесь появлялись очень редко, пугаясь старых могил и молчаливых плит за высокой чугунной оградой. Мама ему как-то раз объяснила, что кладбище это стоит на холме со времен революции и, когда здесь было решено разбить парк, квакеры получили кладбище в вечную собственность. Иногда туманными вечерами мальчишки приходили сюда, набирались храбрости, перелезали через забор и бродили среди мертвецов. Майкл в таких прогулках не участвовал.

Он повернулся спиной к могилам и нашел свободную полянку под гигантским вязом. Расчистил тонкий слой опавших листьев. И начал копать. Земля была тяжелой и черной. Он сыпал ее в холщовую сумку, выбрасывая, как учил рабби Хирш, ветки, камни и листву. Земля должна быть чистой. Когда сумка наполнилась, он остановился, чтобы отдышаться липким воздухом. Потом положил поверх земли лопату и поднял сумку, повесив ее на плечо. Под весом пострадавшая нога чуть подогнулась, но боли он не почувствовал. Поправил сумку, наклонился вперед и понял, что она вполне подъемная. И начал спускаться с холма.

По лугу он пошел другим маршрутом, каждые пятьдесят ярдов останавливаясь, чтобы переложить сумку на другое плечо, и вышел через ворота на Притчард-стрит. Народу на улицах стало побольше. Человек с резиновым скребком и ведром мыл окна в театре Сандерс. В парк шли еще мальчишки с удочками. На него никто не смотрел.

Майкл шел по Келли-стрит. Плечи болели под весом сумки. У арсенала он подождал, чтобы убедиться, что его никто не видит. Достал ключ, который он вытащил из кармана одежды рабби в больнице, и поспешил к боковому входу в синагогу. Быстро отпер дверь, вошел и тут же закрыл ее за собой.

Чуть постоял в темной прихожей, пока глаза не привыкли к темени; он решил не зажигать свет. Полиция в курсе, что рабби Хирш лежит в больнице, – если они заметят свет, то могут войти и обнаружить Майкла здесь. Не хотелось бы столкнуться с копами, подумал он. Они уже опоздали. Да все опоздали, чтó уж там.

Он поднялся на три ступеньки из фойе, открыл еще одну дверь и вошел в маленькую квартирку рабби Хирша. Положил сумку на пол и в тусклом свете отодвинул книги на верхней полке этажерки, за радиоприемником и фотографией Лии. Там лежал второй ключ. Он был четырех дюймов в длину, сделан из железа, увесистый. Он был приделан к деревянной палочке, покрытой краской.

Этим ключом Майкл открыл высокую дубовую дверь в углу. Дверь, которую рабби Хирш никогда при нем не открывал. Поначалу отпертая дверь не хотела открываться. Ему пришлось потянуть посильнее, всем весом, пока она не скрипнула на своих ржавых петлях. Перед ним в темноту уходила пыльная лестница. Сердце его бешено билось, Майкл поднялся, нащупывая путь наверх, на мгновение подумал, не вернуться ли обратно, и тут же нащупал ручку еще одной двери. Дверь заскребла по каменному полу, издавая неприятный звук.

Перед ним открылся большой, нет, огромный зал с высоким потолком, освещенный цветными столбами света из витражей; из мест, где стеклышки были выбиты, шли яркие косые лучи. Майкл добрался наконец до заброшенной главной церкви, и это наполнило его благоговейным трепетом. Нижняя молельня была словно нижняя церковь в соборе Святого Сердца – с низким потолком, квадратная, пыльная, скамьи завалены молитвенниками. А здесь он как будто вошел в тайную комнату в потерянном городе.

Он осторожно прошел вдоль стены, ступая по разбитой штукатурке, осколкам разбитых витражных стекол и камням, которые, судя по всему, были брошены в окна. Он насчитал двадцать один ряд скамей. На каждой скамье были в беспорядке разбросаны молитвенные книги, некоторые погрызены крысами. Со скамей на пол свисали толстые клоки паутины. На мраморной плите над разбитыми двойными дверьми, бывшими когда-то главным входом, было высечено: К’ХАЛ АДАC ЙЕШУРУН[58]. Над входом был балкон, похожий на хоры в соборе Святого Сердца, только намного меньше.

Майкл постоял лицом к залу, пытаясь представить, как здесь все выглядело во время церковных праздников, когда все места были заняты и царила