Книга Крейсера - Валентин Пикуль

* * *

ПРИКАЗ ПО ВОЕННОМУ ВЕДОМСТВУ № 231

Высочайше утвержденным 21 марта положением Военного совета определено: Установить отпуск в год на каждого военнопленного на чернение, смазку и починку обуви: на чернение двух пар сапог 15 коп., на смазку сапог в течение года 60 коп., на починку белья 20 коп., на стирку простынь, наволочек и полотенец — 60 коп., на покупку мыла для бани, мытья рук и стирального белья — 90 коп… А всего по 3 руб. 35 коп. на каждого пленного в год с отнесением вызываемого расхода на военный фонд…

О чем и объявляю по военному ведомству для всеобщего сведения и руководства.

Подписал: Военный Министр

Генерал‑адъютант Сахаров.

* * *

Возвращение во Владивосток напоминало траурную процессию, только без музыки и факельщиков. Общая убыль в экипажах крейсеров составила 1178 матросов и 45 офицеров. «Таких потерь в личном составе не было еще ни в одной морской битве после Наварина (1827 года), и, в частности, наш флот со времен Александра I еще ни разу не нес подобного урона; действительно, — отмечали историки флота, — нужно быть железными существами, чтобы выдержать такой адский бой…»

— Андрей Порфирьевич, — распорядился Иессен, третьи сутки не покидавший мостика «России», — я думаю, что все «результаты» боя мы погребем в море… Нет смысла удручать жителей Владивостока этим страшным зрелищем.

Мертвый кавторанг Берлинский еще лежал на мостике под Андреевским флагом, и каперанг Андреев кивнул на мертвеца:

— А его… тоже за борт?

— Оставьте. Хоть одного предадим земле…

Сразу после отрыва от Камимуры в экипажах крейсеров возникло нервное волнение среди матросов:

— Куда идем? Спешит будто на ярмарку.

— В самом деле, почему бросили «Рюрика»?

— Грех, братва! Грех на душу взяли.

— Да, скверно. Но, значит, так надо.

— А мне? Не надо жить, што ли?

— Молчи, шкура! Много ты понимаешь…

Только теперь сказалось прежнее напряжение. На мостике «Громобоя» почти замертво рухнул каперанг Дабич, и его отнесли на операционный стол. По долгу службы бодро держались одни врачи. Но среди людей начались обмороки, рвота, даже истерики.

Другие же, напротив, обрели нездоровую возбудимость, хохотали без причины, не могли уснуть, ничего не ели. Жарища стояла адовая, а рефрижераторы были разбиты. Отсутствие льда увеличивало смертность среди раненых. С большим трудом механики наладили «ледоделательную» машину, которая сначала давала холодную воду… Крейсера с натугой выжимали 13 узлов. Без тяги дымовых труб усилилось несгорание углей в топках. Вовсю ревели воздуходувки компрессоров, отчего возникала масса искр, снопами вылетавших из покалеченных труб, и эти искры золотым дождем осыпали шеренги мертвецов, сложенных на ютах, обшитых в одинаковые парусиновые саваны.

Был тих, неподвижен в тот миг океан,

Как зеркало, воды блестели.

Явилось начальство, пришел капитан,

И «вечную память» пропели…

По наклонным доскам, под шелест кормовых знамен, убитые покидали свои корабли, погружаясь навеки в иную стихию.

Напрасно старушка ждет сына домой.

Ей скажут — она зарыдает,

А волны бегут и бегут за кормой,

И след их вдали пропадает…

Отгремели прощальные салюты, матросы надели бескозырки, и все было кончено. Андреев отмерил 15 капель валерьянки.

— Прибраться в палубах! — стал нервничать он.

— Во, псих… уже поехал, — говорили матросы.

Боцманские команды лопатами сгребли в море остатки безымянных человеческих тел, комки бинтов и груды осколков. Там, где лилась кровь, остались широкие мазки белой извести. Надстройки крейсеров были изъедены лишаями ожогов — в тех местах, где шимоза выжгла краску и оплавила металл…

— Боюсь, что во Владивостоке нам предстоит пережить тяжкие минуты, — заметил контр‑адмирал Иессен.

— Да, Карл Петрович, оправдаться будет нелегко…

Телеграфные агентства России заранее оповестили Владивосток о битве у Цусимы, и все жители города собрались на пристани, издали пытаясь распознать степень разрушения крейсеров, желая разглядеть на мостиках и палубах своих родственников. В торжественном молчании, не спеша добирая последние обороты винтов, «Россия» и «Громобой» вплывали в Золотой Рог, осиротелые — уже без «Рюрика», — и в громадной толпе людей слышались горькие рыдания. Корреспонденты сообщали в Москву и Петербург: «До последнего момента не верилось, что „Рюрика“ нет. Ужасно было состояние находящихся здесь семейств некоторых офицеров… между ними жена и дочь командира „Рюрика“ Трусова, жены старшего механика Иванова и доктора Солухи».

В руках встречающих мелькали театральные бинокли:

— Жив! Вон он… Танечка, Танечка, видишь?

— Я вижу, мама. Но это не он, это другой.

— Да нет же! Ты не туда смотришь…

Вдова каперанга Трусова явилась на пристань уже в трауре, ее дочь, гладко причесанная курсистка, уговаривала:

— Мама, ну не надо… уйдем. Не нужно видеть ним эти проклятые крейсера. У тебя еще сын… сын в Порт‑Артуре!

Портовые баржи, обтянутые поверху тентами, окружили крейсера, начиная принимать раненых для своза их на берег. В ситцевых платочках, держа узелки с гостинцами, вглядывались в крейсера матросские жены. Тихо плакали:

— Наверное, моего нету. Он был такой… бедовый.

— Валя! Иди сюда… не крутись. Больше нет у нас папы.

— А где он, папка‑то?

— Там… — И махали руками, как в пропасть.

Под пение горнов на палубу флагманской «России» тяжко поднялся адмирал Скрыдлов, принял рапорт от Иессена.

— Я знаю, — сказал ему Иессен, — что сейчас я буду подвержен всяческим инсинуациям по поводу моего отведения крейсеров. Газеты станут порочить меня за то, что мы оставили «Рюрик», а сами ушли во Владивосток… Заранее предупреждаю: я буду требовать военного суда над собой!

Моральной стороны дела Скрыдлов не касался:

— Но по законам войны на море, к сожалению, всегда очень жестоким, вы поступили правильно… Кто осмелится обвинить вас в чем‑либо? Когда погибал миноносец «Стерегущий», кавторанг Боссе тоже отвел свой «Решительный», дабы избавить флот от лишних жертв. Покойный адмирал Макаров не осудил его.

— Благодарю, что вспомнили, — отвечал Иессен…

Из рапорта контр‑адмирала К. П. Иессена: «В заключение считаю своим долгом засвидетельствовать о доблестной службе и преданности воинскому долгу офицеров и нижних чинов моего отряда крейсеров. Это были железные существа, не ведавшие ни страха, ни усталости. Вступив в бой прямо ото сна, прямо с коек, без всякой перед тем пищи, они в конце пятичасового сражения дрались с тою же энергией и с такой же великолепной стойкостью, как и в самом начале боя…»