Книга Дворянин из Рыбных лавок - Олег Кудрин

Росина с балетной легкостью вскочила из-за стола, чмокнула Натана в щеку и побежала в свою комнату за бумагами. Уже через миг вернулась с ними и передала их Натану, причем с элементом театральной церемонности. Дело в том, что во всех постановках режиссеры именно ей вменяли обязанность торжественно вручать лавровый венок триумфатору (и, как правило, будущей жертве сюжета). Отметив про себя такое сходство в жестикуляции, Натан слегка усмехнулся.

Что ж, вот он наконец и получил доступ к сему телу… Тьфу, ты, что за оговорки глупые — к сему тексту. Это не было стройным дневником с датами. Скорее — наброски проектов и попутные замечания. Выглядело, как наметки к будущим мемуарам о славных деяниях великого человека. Кои будут написаны, когда он вполне совершит задуманное. При этом имен в записях названо не было, только «сослуживец», «соратники», «грек», «каперы», «казаки». Даже нескольких беглых взглядов хватило, чтобы понять, сколь много в записях ценного и нового для понимания. Вот только читать да разбирать их надо в спокойной обстановке, а не так, как сейчас, когда Росина оставалась за его спиною, видимо, собираясь вскорости унести бумаги обратно в хранилище.

Натан счел, что тут не стоит ничего выдумывать, а следует сказать Росине правду. Что объем текста большой и кое о чем говорится зашифровано, так что сходу не разберешь, потому бумаги нужно изучать внимательно и довольно долго. Это стало для Росины неожиданностью — она-то ждала легкого, быстрого решения: посмотрели, поняли, узнали — вернули обратно. А тут дело затягивалось. Потому она засомневалась, мол, надо бы с Финой согласовать. Горлис почувствовал себя собакой, у которой уже прямо изо рта пытаются вытащить сахарную кость. Однако рычать и лаять, подобно псу, сейчас не следовало.

Стараясь не показывать чрезмерной заинтересованности, Натан спросил, какой у них с Финой рабочий распорядок до понедельника. Оказалось, очень напряженный, готовят премьеру, комическую оперу с балетными номерами. Потому — множество репетиций к русскому 1 апреля, которое как раз в понедельник и будет. «Вот и прекрасно, — сказал Натан, — а я к началу следующей недели точно уж всё прочту и разберу».

Росина сдалась. Однако же некое сомнение на ее челе оставалось. Что поделать, артистическим натурам пояснения слишком простые, логичные и правдивые порой кажутся недостаточными. Тогда Натан попутно добавил, что записи сделаны недурным слогом. Может быть, сии мемуары, оказавшись ценным художественным произведением, со временем будут изданы как книга неизвестного автора, увлекательная, однако никого не затрагивающая — ведь имена не указаны. И лишь после этого Росина совершенно успокоилась — книги она уважала. Тем более что из них иногда получаются неплохие либретто…

Потом девушка отправилась на репетицию. Натан же с бумагами Ежи Гологордовского ушел к себе домой и принялся за спокойное внимательное чтение.

Что выходило из этих записей, если оставить в стороне философические рассуждения? Впрочем, зачем же оставлять их в стороне? Они также давали много полезного для понимания личности и деятельности Гологордовского. Было много латинских изречений, к каковым автор питал явную симпатию. Но приводились они не просто так, а в соотнесении с жизнью Гологордовского и окружающего его мира. Среди прочих встречались и Per aspera ad astra («Через тернии к звездам») и Dum spiro spero («Пока дышу, надеюсь»), которые вместе с прочими максимами составляли жизненное кредо шляхтича. Попадались также и размышления по поводу модной немецкой философии — великая троица: Кант, Фихте, Гегель. Впрочем, сии рассуждения были не слишком глубокими и основательными, скорее, лишь упоминание каких-то общих и самых простых понятий вроде «вещь в себе — вещь для нас», «феноменология духа», «категорический императив и идея долга». Но больше Гологордовскому нравились отточенные формулировки, как будто переведенные на немецкий язык с латинского. Хотя нет, пожалуй, всё же подлиннее: «В самой сущности человека заложено, что его последняя цель должна быть недостижимой, а его путь к ней — бесконечным».

И отдельное место занимали цитаты великих — о великом. И тут уж слова Гегеля о Наполеоне «Мировая душа на коне» были подчеркнуты тремя сразу линиями. Улыбкой, словно старого знакомого, Горлис встретил появление в тексте Гологордовского упоминание исторического корабля: «Бриг L’Inconstant — Постоянство непостоянного!». И дальше можно было понять, что постоянство это шляхтич видит в неукротимости меняющегося человеческого духа. И да, конечно же, он соотносил свою судьбу с судьбою Бонапарта. Его персональной Эльбою был не только хутор Inconstant с креслом в нише, вырубленной в ракушняке, но и вся Одесса, в каковой дворянин значительную часть жизни вынужден был маскироваться под торговца рыбой. Но это-то понятно. Более интересно — что должно было стать персональной империей Ежи?

Впрочем, обо всем по порядку. Собственно, Горлис и разложил бумаги в очередности, которая давала всей истории некоторую осмысленную последовательность. Итак, Гологордовский прибыл в Одессу около года назад из Галиции, поскольку активной натуре в небольшом поместье было до невозможности скучно и затхло. (Кстати, поместье его находится совсем недалеко от Олелько, где сейчас живет одна из сестер Натана.) Ежи не вполне понимал, что будет делать в быстро растущем городе, но верил, что дело ему найдется. Так и случилось.

Он встретил «сослуживца», занимавшего «пост». И тот предложил ему важное тайное поручение, для которого необходимо было изменить имя и даже род деятельности, прикинувшись торговцем. Что поделать, автор записок был не только дворянином, но и воином. А значит, привык уметь терпеть невзгоды ради значительной цели. При этом, обернувшись торговцем, Гологордовский всем, с кем общался по торговому делу, говорил, что он в прошлом солдат, воин, участвовавший не в одной войне. Потому люди разговаривали с ним более уважительно, чем с обычным торговцем. Все же знают, что прошедшие много войн бывают несколько неуравновешены. (О, Марфа-Марта, в сём месте она сразу вспомнилась Натану, что привело его в состояние душевного смущения. Но он заставил себя перестать думать о ней и продолжить занятие делом.)

Понятно, что именно фигура «сослуживца» интересовала Натана в первую голову. И торопливые путаные строки, касающиеся его, Горлис, перечитывал по несколько раз, разбирая нюансы смыслов. По большому счету оказывалось, что упоминаемая персона не совсем «сослуживец», а вероятно — офицер союзной армии. Причем не совсем даже союзной, а скорее такой, что находится в официальном союзе, однако с ощутимой долей конкуренции. При этом дружеское общение между Гологордовским и «сослуживцем» возникло исключительно по причине обоюдной личностной симпатии, а не из-за «союзничества» двух армий.

Натан отложил рукопись в сторону и задумался: когда и между какими армиями могло быть такое общение? Понимание этого очень помогло бы узнать, кто из окружающей одесской действительности мог быть таким «сослуживцем». Увы, автор не оставил в тексте конкретных деталей, фактических, географических, по которым можно было что-то расшифровать. А во времена долгих наполеоновых войн часто случалось, что союзники и противники менялись местами, принуждаемые к тому военным талантом Бонапарта. (Неизменной оставалась лишь вражда Англии с Францией.) Что ж, здесь нельзя сказать что-то наверняка, нужно разбираться с остальным.