Книга Зайка - Мона Авад

– На разных самолетах. В разные дома, – говорю я.

– Какая жалость, – говорит он и достает из кармана своего пальто серебряную фляжку.

Делает глоток, а затем протягивает мне. Я сомневаюсь, и он призывно встряхивает ею. Я принимаю у него из рук фляжку и отпиваю. Зеленый огонь обжигает мое нутро. Протягиваю обратно, но он останавливает мою руку.

– Оставь. Похоже, тебе она нужнее.

– А ты?

– Я пьян от любви, Саманта.

Опадающий вишневый цвет. Роб Валенсия изгибается в агонии на подмостках школьного театра. Торговец рыбой, с которым я однажды переспала. У него был такой взгляд, словно он хотел сказать им: Я знаю все ваши грязные секреты.

Теперь он наклоняется так близко ко мне, что я чувствую его холодное дыхание на своем лице. Леса. Только что убитого зверя. Запах влажного белого шалфея. Он протягивает руку к моему лицу. Наверное, хочет придушить меня. Ну и прекрасно. Но вместо этого он нежно касается моей щеки. Когда я открываю глаза – вижу его раскрытую ладонь, а на ней – горстку золотистых блесток. Точно такими же зайки раскрасили мне лицо, когда мы переодевались в фей. Черт его знает сколько я пыталась потом смыть их со своей кожи.

Он размазывает эти блестки по своей щеке и улыбается. Но даже с блестящей щекой этот странный парень воплощает в себе все острое, резкое и жесткое мира сего. И тут – озарение! Оно накатывает на меня с волной мурашек, впрыскивается в кровь, вонзается прямо в сердце. Ты мой…

– Дом, – говорит он.

И в этот миг автобус останавливается. Он поднимается, надевает наушники и, насвистывая, устремляется к двери.

27

Я торопливо шагаю за ним в ночи. Он идет быстро, как волк, я – на несколько шагов позади. Я все жду, когда он обернется и спросит: какого черта ты делаешь? Но он, похоже, не против, чтобы я шла за ним. Даже оборачивается время от времени, убедиться, что я все еще иду. Может, даже слегка улыбается про себя. Трудно сказать.

Он идет все быстрее и быстрее, но далеко не отрывается, чтобы я его не потеряла. Фонарей в этом городе немного, и когда он окунается в темноту, я пугаюсь, что потеряла его насовсем. Но вот далеко впереди снова появляется лужица света, и я вижу, как он пересекает ее. Высокий, как секвойя, темные волосы с проседью из снега.

Мы поворачиваем то в одну сторону, то в другую, то в третью. Проходим заросли и парковки. Попеременно и красивые, и грязные районы, которые я никогда прежде не видела. Пробираемся через чужие сады, в которых он на ходу обрывает деревья – остролист здесь, еловую лапку там. В какой-то момент он ныряет в чью-то теплицу. Я иду вдоль теплицы снаружи и наблюдаю за тем, как он срывает нежные белые цветы, растущие внутри. Собирает все это в колючий букет, выходит и идет дальше, только уже быстрее. А затем ныряет в узкий переулок между домами. Ну вот, там я его наверняка потеряю, потому что мрак в переулке царит непроглядный. И он становится все гуще, гуще и гуще, пока переулок, наконец, не выводит нас к улице. И тут он сворачивает…

…к ряду заброшенных домов. Или, по крайней мере, так кажется. Кучи мусора на лужайках. Черный кот чопорно восседает на ступеньках магазина с заколоченными витринами.

* * *

Господи, да где мы, черт возьми, оказались? Хотя… я ведь уже бывала здесь, прежде. Не так ли?

Он сбавляет темп и идет медленнее, помахивая букетом и на ходу пробегая пальцами по заснеженному железному заборчику с торчащими кусками проволоки. «Прекрати это делать! – кричала мама всякий раз, когда ловила меня за этим занятием. – Еще подхватишь какую-нибудь заразу, не дай бог! Ты хоть представляешь, какой он грязный?» Но мне трудно было устоять.

Я даже протягиваю руку, чтобы сделать то же самое, как парень впереди вдруг резко останавливается.

Он стоит на заснеженной лужайке перед маленьким двухэтажным кирпичным домом.

Почему мы остановились именно здесь? Зачем мы здесь?

Я внимательнее разглядываю дом, и у меня что-то сжимается в груди. Красная дверь. Цветы все так же мертвы в своих горшках. Вся конструкция слегка кренится влево – совсем как в Амстердаме, говорила мне она когда-то. Если закрыть глаза, можно услышать звон велосипедных колокольчиков и шум из квартала красных фонарей. Крыша, на которой мы когда-то танцевали, покрыта толстым слоем снега.

Я совсем не узнала дорогу. Ава всегда ходила другой.

– Что мы здесь делаем? – спрашиваю я, поворачиваясь к нему, но…

Он исчез. Вокруг меня, всюду, сколько видно глазу, – пустая заснеженная улица. Я стою одна перед ее кирпичным домиком.

И тогда я бросаюсь к красной двери. Дергаю за ледяную ручку, но она заперта. Я колочу по ней кулаком. Мне никто не отвечает, но я все равно барабаню по ней, пока рука не наливается жгучей болью. Снова дергаю за ручку и на этот раз вырываю ее с мясом.

– Ава! Ава! Ава! – кричу я, пока у меня не срывается голос.

Его я тоже хочу позвать, но тут понимаю, что понятия не имею, как его зовут.

* * *

Вечность. Целую вечность я стою в каше из снега и грязи, глядя на ее дом, с обледеневшей дверной ручкой в кулаке. Гляжу в пустые окна. Замираю в ожидании хоть какого-нибудь признака жизни. Но дом темный и мертвый. Словно ее нет и никогда здесь не было. И никого не было – причем уже очень и очень давно.

Следов парня нет, словно он мне привиделся. Вокруг лишь пустота и мрак. Сдавайся, шепчут мне они. Сдавайся, сдавайся, сдавайся. Уходи. Сбеги, как кролик, Зайка. Прыг-скок, и никаких проблем. Разве не этого ты хотела?

Теперь я и сама не знаю, чего хотела.

Слишком поздно, шепчет мрак. Теперь уже слишком поздно.

Неожиданно сверху доносится шорох. Я вскидываю голову. С крыши свешиваются еноты и с любопытством меня разглядывают. Мои святые енотцы, называла их Ава. Только им я могу признаться во всех своих грехах. Не то чтобы мне хотелось обременять их своими проблемами, но, знаешь, еноты всё могут вынести. Они ведь любят копаться в мусоре, их не пугает гниль и всякая гадость на дне бака. Попробуй как-нибудь поболтать с ними, Хмурая, сама увидишь.

Еноты снова прячутся. Все, кроме одного – малыша, который однажды пытался слезть по водосточной трубе в Час Песоволка. Малыш стоит в заснеженном желобе – совершенно неподвижно. И смотрит прямо на меня.

Скажи ей, что мне очень стыдно. Скажи, что я не должна была уходить. Я облажалась. Я так скучаю по ней. Очень скучаю.

Енот отворачивается и убегает. Я провожаю его взглядом, а затем закрываю глаза.

* * *

– Хмурая! Это ты, что ли?

Маленький квадратик света взрезает мрак. Ее пушистая голова маячит в окне так, словно она стояла там все это время.

– Господи. Давно ты там торчишь?