Книга Муравечество - Чарли Кауфман

— Цэ-а-й. Цай.

— А, клево. Прям как у азиатов, типа?

Господи, думаю я. Азиатов? Она же его сейчас на части пор…

— Ага, — говорит она. — Мои бабушка с дедушкой были из Китая.

— Клево. Клево. Очень клево. Китай. Это где-то в океане, да?

Что это вообще значит?

Пауза, и затем ни с того ни с сего Дарнелл спрашивает, курит ли она травку. Цай говорит, что курит.

— Хочешь? — спрашивает он.

— Угу.

— Йоу, Б., приглядывай тут, — говорит Дарнелл, хватает рюкзак и ведет Цай в кладовую. Я слышу, как открывается задняя дверь, и предполагаю, что они вышли в переулок. Сэндвич готов, завернут и упакован вместе с отдельно завернутым маринованным огурцом, тремя салфетками и пакетиком картофельных чипсов. Приношу на кассу и жду примерно семнадцать минут или около того. Задняя дверь открывается, и они возвращаются в магазин. Цай хихикает над чем-то, что сказал Дарнелл.

— Йоу, Б., — зовет меня Дарнелл. — Пробей ее покупки с моей скидкой.

— Ой, спасибо, Дарнелл! — щебечет Цай. — Ты такой милый.

Я пробиваю ее покупки со скидкой Дарнелла.

— 5 долларов 50 центов, пожалуйста, — говорю я.

Цай протягивает мне десятидолларовуто купюру, но смотрит на Дарнелла, который склонился над лотками с горячим и руками ест макароны с сыром.

— Было классно, — говорит она. — Спасибо.

— В любое время, Цай из Китая, — отвечает он с набитым макаронами ртом.

Бисер перед свиньями.

— О господи, ты такой обаяшка! — говорит она Дарнеллу. Я протягиваю сдачу. Она берет пакет. — Спокойной ночи! — говорит Дарнеллу и исчезает за дверью.

— Черт, — говорит Дарнелл. — А она горяча! Я б нафаршировал эту уточку по-пекински. Сечешь, о чем я, братан?

Я секу, о чем он. И выхожу в туалет для персонала, чтобы подрочить. Подозреваю, как только закончу, Дарнелл зайдет сюда с той же целью. Помогает скоротать время в эти тихие ночи. Я всегда предпочитаю дрочить первым.

Глава 31

— Сейчас ночь, — начинает Барассини.

И внезапно наступает ночь. Но это всё — просто ночь, без Земли и без неба. Я словно бы завис в пустоте. Ощущения жуткие. Я вспоминаю о бедных мышах.

— Не бойся, — говорит он. — Ты едешь.

И я действительно еду. Я за рулем в ночи. Ни на чем. Еду в никуда. Из ниоткуда.

— Ты едешь в ночи по пустой дороге, — продолжает он, его голос доносится сквозь радиопомехи.

А вот и дорога.

— С обеих сторон по обочинам деревья, они пологом нависают над дорогой. Полог настолько плотный, что ты не видишь неба. Ты едешь медленно, ползешь, выискиваешь в округе признаки того, что там закапывали.

— Я не понимаю, о чем ты, — говорю я.

— Ты видишь то, что я описываю?

— Да. До жути ясно. Это пугает. Меня пугает ясностность того, что я вижу.

— Тогда хорошо.

— Я как будто смотрю фильм, но одновременно в нем. Погружен в него. Это и называется брейнио?

— Брейнио?

— Развлечение из будущего, — говорю я.

— Понятия не имею, о чем ты. Это гипнотическое внушение. Никаких развлечений из будущего не существует. Будущего не существует. Как и прошлого. Существует только сейчас. Мы это уже проходили.

— Мне неуютно.

— Сфокусируйся на задаче. Всегда фокусируйся на задаче, и страх исчезнет. Это закон Барассини.

— И что у меня за задача?

— Ты ищешь фрагменты фильма. Утраченного фильма Инго. Я визуализировал процесс поиска в осколках твоего сознания, чтобы помочь конкретизировать процесс. Есть риск затеряться там, в этой альтернативной реальности брейнио…

— Ты сказал «брейнио».

— Нет, не говорил. В любом случае есть риск «вечно ехать под улицами Бостона», как Чарли из известной песни[70], но, если будешь следовать моим указаниям, которые я называю техникой Барассини, все будет в порядке.

— Дорога вроде как похожа на ту, по которой я ехал во Флориду.

— Твой мозг использует воспоминания, чтобы создать картинку. Это хорошо, поскольку твои воспоминания о Флориде расположены близко к воспоминаниям о фильме. Это знак Барассини. Или Barassini Zeichen.

— Я его правда найду таким образом?

— Кого — его? — спрашивает голос из радио.

— Фильм Инго.

— А. Ты об этом. Да.

Внезапно голос звучит растерянно и неуверенно.

— Я что-то вижу, — говорю я.

— Рассказывай, — говорит радио.

— Куча грязи. На обочине между деревьями.

— Тормози! — кричит он. — И направь на эту кучку свои гипнофары! Быстро!

Я направляю.

— Сделал?

— Сделал что?

— Гипнофары направил?

— Направил.

— Выходи, открой багажник; там ты найдешь инвентарь для раскопок. Бери лопатку. Копай осторожно. Постарайся не повредить то, что погребено в грязи, или навсегда затеряешься здесь, как Чарли под улицами Бостона.

— Пожалуйста, перестань это повторять.

— Хорошо.

Я встаю на колени и осторожно зачерпываю полную лопатку моей «подсознательной грязи». На полотне лопатки кружится облако дымчатого прошлого. Я наблюдаю за ним и чувствую восхищение, тошноту и тревогу одновременно. Вижу квартиру в Сент-Огастине со своей кровати. Я держу у уха мобильник. К потолку поднимается сигаретный дым.

— Нашел что-нибудь? — спрашивает радио из машины, чуть приглушенное закрытой дверью.

— Может быть. Я лежу в постели с телефоном, — говорю я.

— Звучит многообещающе. Скорее всего, частичка фильма спрятана где-то здесь, среди мысленного мусора. Опиши, что видишь.

— Я разговариваю по телефону со своей девушкой. Она афроамериканка. Ты наверняка о ней слышал.

— Что именно ты говоришь?

— Что она довольно известна и ты, скорее всего…

— Нет. Что ты говоришь ей?

— Говорю, что обнаружил ранее неизвестный фильм гениального престарелого афроамериканского джентльмена. Говорю, что раньше она о нем не слышала, но это скоро изменится. Она спрашивает: «О чем фильм?» А я отвечаю: «Обо всем». Она говорит: «Можно поконкретней?» В ее голосе нетерпение. «Ну, например, сегодня смотрел сцену, где Эбботт и Костелло планируют убийство». Она говорит, что сейчас у нее нет времени на ерунду, что ей до завтра нужно выучить реплики, что она ненавидит Эбботта и Костелло, что у них очень «белое» представление о юморе. Я говорю: «Но, как я уже упоминал, этот фильм снял престарелый афроамериканский джентльмен». Она говорит параллельно со мной; описывает сцену, реплики к которой учит: «Это тяжелая сцена, — рассказывает она, — в ней меня зверски насилуют. Очень жестко». «Они Эбботт и Костелло и в то же время не Эбботт и Костелло, — говорю я ей. — Чтобы полностью понять сцену, необходимо держать в голове то, насколько они Эбботт и Костелло и в то же время не Эбботт и Костелло». «Это самая важная моя сцена, — говорит она. — От нее зависит все. Мне надо подготовиться. И поверь, мне совсем не помогает, что мой партнер по этой сцене — один из самых сексуально привлекательных мужчин из всех, кого я когда-либо встречала, ведь мне надо развить к нему ненависть…»