Книга Эстетика - Вольтер

Похвалюсь перед Вами только тем, что я написал пьесу достаточно простую – достоинство, на которое во всяком случае должно обратить внимание.

Могучей древности черта.Одно из лучших достояний –Возвышенная простота.Пусть привлечет вас, англичане.И мощь ее и красота.У вас на сцене суета,Убийство, кровь и ужас брани.А красота всегда проста.Так не жалейте же стараний.Пусть воплотится в жизнь мечта.Что так пленяла Аддисона:Талантом был он одарен.Но многословен и учен.И дочери его КатонаПример достойный Аддисон,Но в том, в чем соразмерен он.Смирите ж буйный и жестокийНрав музы вашей и обряд,Пишите так, чтобы урокиМог извлекать и стар и млад.И чтоб творений дух высокийБыл так же прост, как ваш уклад.

Пусть господа английские поэты не думают, что я хочу дать им в образец мою «Заиру»: я проповедую им естественную простоту и изящество стихов, но отнюдь не ставлю себя в пример. Если «Заира» имела некоторый успех, то я обязан этим гораздо меньше достоинствам моего произведения, нежели осторожности, побуждавшей меня говорить о любви как можно нежнее. Этим я угодил вкусу моих зрителей; можно быть уверенным в успехе, когда обращаешься не столько к рассудку, сколько к чувствам людей. Люди хотят любви, какими бы добрыми христианами они ни были, и я глубоко убежден, что великому Корнелю пришлось бы худо[401], если бы он в своем «Полиевкте» ограничился тем, что заставил неофитов разбивать статуи язычников, ибо испорченность человеческого рода такова, что

Хоть Полиевкт исполнен пыла,И веры, и других заслуг,Но публика к нему б остыла,И зал не отбивал бы рук,Когда б Полина не любилаЯзычника – и впрямь, мой друг,Любви достойней он, чем верный,Но слишком набожный супруг.

Примерно то же самое произошло с Заирой. Все, кто ходит в театр, уверяли меня, что, будь она только новообращенной, она не заинтересовала бы зрителей, но она страстно влюблена, и этим-то она и пленила их. Тем не менее я отнюдь не избежал критики.

Зоилы многие усердноМеня придирками пытали,Насмешники немилосердноМеня повсюду донимали.Они упорно повторяли,Что романтичный мой сюжет –Дитя фантазии превратной,Что в нем правдоподобья нетИ нету стройности приятной,Что темен смысл, конец нелеп,И автор просто глуп и слеп.Они позору обрекалиМеня, браня без всякой меры.Они мне дружно предрекалиСвистки и шиканье партера.Но я, мой друг, презрел нападкиИ публике на суд отдалМою «Заиру». Были сладкиМне те мгновенья, когда залЕй от души рукоплескал,Хулителей опровергая,И я с волненьем замечал,На зрителей моих взирая,Как многим робкая слезаПорой туманила глаза.Успех желанный пожиная,Не славлю я заслуг своих:Я все «def cit» драмы знаюНе хуже, может быть, других.Чтоб совершенное создатьПоэзии произведенье,Мы душу дьяволу отдатьДолжны, без всякого сомненья.А этого не сделал я,Рассудок здравый сохраня.

Я не смею льстить себя надеждой, что англичане окажут «Заире» ту же честь, что и «Бруту»[402], который был переведен и поставлен в Лондонском театре. Вы слывете здесь недостаточно благочестивыми, чтобы вас занимала участь старого Лузиньяна, и недостаточно чувствительными, чтобы вас растрогала Заира. Молва гласит, что вы предпочитаете заговор любовной интриге и что у вас в театре рукоплещут при слове «родина», тогда как у нас при слове «любовь». Однако на самом деле вы, точно так же, как и мы, изображаете любовь в ваших трагедиях. Если вас считают не склонными к нежным чувствам, то не потому, что герои ваших пьес не бывают влюблены, а потому, что они редко выражают свою страсть естественно. Наши возлюбленные говорят как возлюбленные, а ваши – все еще как поэты.

Если вы позволяете французам быть вашими наставниками в языке любви, то и мы со своей стороны могли бы многое перенять у вас. Именно английскому театру я обязан тем, что возымел смелость освятить сцену именами наших королей и знатных родов королевства. Мне кажется, что это новшество могло бы послужить источником такого рода трагедии, какая у нас еще неизвестна и в какой мы нуждаемся. Без сомнения, найдутся счастливые дарования, которые усовершенствуют эту идею, едва намеченную «Заирой». Пока во Франции будут по-прежнему покровительствовать изящной словесности, у нас не переведутся писатели. Природа почти всегда создает таланты всякого рода. Надо только поощрять их и давать им применение. Но если бы те, кто несколько возвышается над другими, не получали поддержки в виде почетного вознаграждения и более лестного признания, все изящные искусства могли бы захиреть в своих обителях, и деревья, насажденные Людовиком XIV, одичали бы, лишившись ухода; по-прежнему существовала бы публика со вкусом, но не было бы великих мастеров. Скульптор в своей академии видел бы возле себя посредственностей и не возносился бы мыслью к Жирардону и Пюже[403]; живописец довольствовался бы уверенностью, что он превосходит своего собрата, и не стремился бы сравниться с Пуссеном. О, если бы преемники Людовика XIV всегда следовали примеру этого великого короля, который одним взглядом побуждал всех художников к благородному соперничеству! Он поощрял одновременно Расина и Ван Робе[404]… При нем для нашего флага и нашей славы не была пределом даже Индия. Он распространял свои милости на иноземцев, изумленных тем, что их знает и вознаграждает наш двор. Где бы ни были люди, имеющие высокие заслуги, они находили покровителя в лице Людовика XIV.