Книга Не гореть! - Марина Светлая

Диану она застала в квартире, задумчиво стоящей у окна с чашкой чаю. Все эти дни сестра торчала у нее, кажется, не собираясь никуда съезжать, и продолжала здесь же прятаться от родителей и бог его знает от чего еще. Вопросов ей задавать совсем не стоило, а то, что дело отнюдь не в доме, Надёжкина понимала достаточно хорошо. Ди в эти дни бывала задумчива, но бывала и весела. И Оля по старой памяти не лезла в первом случае и поддерживала настроение во втором. Они столько лет были по сути своей чужими друг другу людьми, а теперь странным, непостижимым образом обнаружили, что корневища у них сросшиеся. Да и суть — одна на двоих. Их беды слишком похожи при всей своей разности.

Они много гуляли по улицам и постепенно разгребали Олины завалы. Вечерами разговаривали, пока не начинало болеть горло, а потом старшая поила младшую чаем с медом. Когда Оля уходила спать — а рубило ее ввиду совсем сбитого графика очень рано — Диана еще долго стучала пальцами по клавиатуре, набирая свои тексты. «Они хотят спектакль поставить по «Проливу» — приходится дорабатывать», — с грустной улыбкой сказала писательница Белозёрская, не уточняя, кто эти «они». Оля и не спрашивала. Она просыпалась посреди ночи, когда Ди давно уже дрыхла, и начинала возиться с фарфором. Потому что заказы. Потому что работы непочатый край.

А сейчас вот сестрица стояла у окна и тоже ловила на себя лучи солнца. Да она и была солнечной — все еще, несмотря ни на что. Светлые волосы — как влажные улицы, как волнующийся Днепр, как продолжение киевской весны — сверкали и переливались. Золотились там, где были золотистыми. И серебрились среди седины, которую она не прятала, а будто нарочно обнажала. В одной руке — по-прежнему чашка. А другой — перебирает Олины эскизы, разложенные на широком подоконнике. Здесь же — несколько бисквитов, оставленных с прошлой ночи. И две куклы, видимо, Ди сама их сюда пересадила из коробки.

— Лёка, я тут посмотрела, чего ты творишь! — обернулась Диана, услышав за спиной шорох. — Это же… я даже не знаю, что тут можно сказать.

Оля устало похлопала ресницами. Скинула куртку и медленно прошла в комнату.

— Доброе утро, — поздоровалась она, и в ее голосе отчетливо слышалась робость. И еще страшно хотелось спать.

— Это же… — не слушая ее, продолжала Ди, — я никогда не думала, что твое творчество — это вот это все… ты когда успела-то?

— Если ты о куклах, то тут половина — бабушкины. Я не смогла их в доме оставить.

— Я в состоянии отличить твои от бабушкиных. У тебя стиль, у тебя талант, у тебя… Лёка, у тебя свой почерк в них. Я была в прошлом году на выставке этой кукольницы… ты про нее много говорила… Марины Бычковой[2]. Вроде как, твой идейный вдохновитель. Помнишь, я тебе фото присылала? Так вот, ты не хуже, Лёк. Я даже предположить не могла, а ты не хуже.

— Перестань! — Оля поморщилась и протянула ладонь, чтобы забрать одну из кукол. Маленький фарфоровый мальчик с глазами-изумрудинками. Ему планировался сложный костюм Пьеро. И это было не на заказ, потому работа шла медленно, в перерывах между первоочередным.

— Уже не заткнешь. Это ты меня пустила на свою территорию. А вот это? Это все ты уже сделала или планируешь? — Диана кивнула на эскизы, стала перебирать их один за другим. Гуинплен, эльф, винтажная девочка, фонарщик, Дэн. Дэн — не для куклы. Дэна — руки сами нарисовали.

Кровь прилила к Олькиным щекам. Она быстро перелистнула на предыдущий рисунок. И будто застыла на самом краю пропасти. Один взгляд на сестру. Вроде, не увидела, не поняла, не узнала.

Как так?

Так не бывает.

— Кое-что и не сделаю никогда, просто рисунки, — не своим голосом ответила она. И ощущение было, что все пространство вокруг звенит от напряжения.

— Учитывая, что у тебя здесь почти ничего нет, смею предположить, что продаются они хорошо.

— Я предпочитаю считать, что они находят дома и семьи.

— Здорово… И главное, в твоем репертуаре. Сидишь тут… тихушница!

— У меня другое поле битвы, Ди, — Оля еще мгновение смотрела на пальцы Дианы, которые неспешно водили по линиям эскиза. Внутри нее назревал кризис почище отсутствующей горчицы. Ну да. Апокалипсис по-надёжкински. Этап следующий.

Олька некоторое время, совсем недолго, продолжала стоять на краю пропасти. А потом поняла, что уже больше и не может на нем оставаться. Сейчас шагнет. Осознание этого случилось позже, чем она снова перелистнула на портрет Дэна. Очень простой, карандашный, но выполненный практически с фотографической точностью. Дэн на нем не улыбался почему-то. У нее не очень получалось рисовать искренние улыбки.

Этот портрет отличался от того, подросткового, который она сунула под нос Диане триста лет назад. Но не узнать его было совсем невозможно, даже несмотря на то, что Денис повзрослел.

Оля оставила его сверху. И теперь внимательно наблюдала за реакцией сестры, натягивая собственные нервы, как струны на гитарный гриф. Тронешь — даст звук.

Но реакции по-прежнему не было. Ди рассеянно посмотрела на рисунок и отпила чаю из чашки. Еще хоть минута ее молчания — и Оля уже закричит: да неужели же ты не видишь?! Неужели не узнаешь?!

— Черт, красиво, — вдруг сказала Диана и улыбнулась. — Вот, вроде, просто же, ничего сложного. А так здорово. Это реальный человек или придумала?

В Олином горле запершило. Задрало так, что ни протолкнуть, ни прокашляться. Свистящим шепотом, не в силах вымолвить в голос хоть слово, она сказала:

— Это реальный человек. Я очень люблю этого человека.

— Серьезно? Из института? Или кто-то с работы? — Ди перевела на нее взгляд и только сейчас увидела, как красный с лица сестры медленно сходит, как его заменяет мертвенная бледность. Как дрожат крылья носа. И как ходуном ходит горло, прокатывая раз за разом слюну. Всего-то еще один миг глаза в глаза друг другу. И Оля медленно произнесла:

— Его Денис зовут. Денис Басаргин. Он… спасатель.

— Он женат? Или что-то еще? Что с тобой? Чего ты такая? — недоумевая уточнила Ди.

— Ничего. Ничего, я просто спать хочу, устала очень.

Последнее — едва слышно. Момент прошел. Точки расставлены. Диана Белозёрская Дениса не узнала. Действительно не узнала. Этого быть не может — но она не узнала его.

А значит, Дэн говорил правду. Всегда. С самого начала. И это врали ее чертовы глаза. И если она вранью верила, то им действительно не о чем разговаривать. Он был прав.

Как будто больная Оля поплелась к дивану, рухнула на него, едва стянув джинсы. Сил снимать еще и футболку не было. И после провалилась в тяжелый, мучительный, высасывающий последние силы сон.

Чьи-то руки накидывали на нее сверху одеяло, она выбиралась из-под него, но ее снова кутали. Чей-то негромкий голос иногда раздавался в комнате, заставляя принимать тот факт, что она все еще здесь. Потом легкий стук клавиш ноутбука. Пальцы шуршат по клавиатуре. И снова голос. Телефонный разговор, кажется. Старается тихо, но невдомек, что Оля и здесь, и не здесь одновременно.