Книга Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города. 1917-1991 - Наталия Лебина

В начале 1960‐х, в период разрушения канонов повседневности большого стиля, появилась надежда на возрождение филантропической линии по отношению к наркозависимым. Самостоятельное название – «наркология» – получило направление медицины, представители которого пытались изучать последствия бесконтрольного приема наркотиков и осуществлять лечение людей, ими злоупотребляющих. Слово «нарколог» тоже новообразование 1960‐х годов. Образуется и новое прилагательное «наркологический», в первую очередь употребляющееся со словами «диспансер» и «кабинет»560. Так в СССР возрождались принципы отношения к проблеме наркотиков, существовавшие в годы нэпа и утраченные в эпоху большого стиля. Однако в 1970–1980‐х годах власть вновь перешла к репрессивным мерам искоренения наркомании, полагая, что в обществе «развитого социализма» не существует обстоятельств, способствующих развитию ретретизма. В апреле 1974 года на правительственном уровне был принят указ «Об усилении борьбы с наркоманией». В этом документе, помимо ряда мер, направленных на пресечение распространения наркосодержащих веществ, устанавливалась строгая ответственность за их потребление «без назначения врача». «Наркоманов» наказывали не только штрафами и административным арестом. Вполне реальным было и «лишение свободы на срок до двух лет», и исправительные работы. Кроме того, наркозависимых обязывали проходить принудительное лечение в особых учреждениях. Уклонявшихся от такого явно недобровольного оздоровления отправляли в «трудовые профилактории или лечебно-воспитательные профилактории на срок от шести месяцев до двух лет»561. Однако эти жесткие меры не смогли остановить процесс наркотизации населения в годы брежневского застоя. В стране дорожало спиртное, в быт советских людей проникали элементы субкультур, в основе которых лежало свободное употребление легких одурманивающих веществ. В мире бурно развивались химия и фармакология, разрабатывались новые лекарственные средства, прежде всего сильные транквилизаторы. Самое название этого рода медицинских препаратов лингвисты относят к новым словам, появившимся в советском лексиконе в 1960‐х годах. Газета «Неделя» писала в 1964 году: «За последние годы все большую популярность приобретают транквилизаторы. Эти препараты назначают врачи, исходя из точного понимания нарушений в нервно-психологической сфере больного»562. У людей, склонных к ретретизму, появлялись возможности для почти наркотического забвения благодаря официально разрешенным нейролептикам. В 1970‐х годах многие, как теперь говорят, «подсели» на элениум и седуксен – вызывающие привыкание успокаивающие средства563. Но не забыт был и традиционный морфий. Марина Влади вспоминала:

Очевидно, после очередного срыва ты (Высоцкий. – Н. Л.) по преступному совету одного приятеля впервые вкатываешь себе морфий: физическая боль после самой жуткой пьянки – это ничто в сравнении с психическими мучениями. Чувство провала, угрызения совести, стыд передо мной исчезают как по волшебству: морфий все стирает из памяти. Во всяком случае, в первый раз ты думал именно так. Ты даже говоришь мне по телефону с мальчишеской гордостью:

– Я больше не пью. Видишь, какой я сильный?

Я еще не знаю цены этой твоей «силе». Несколько месяцев ты будешь обманывать себя. Ты прямо переходишь к морфию, чтобы не поддаться искушению выпить. В течение некоторого времени тебе кажется, что ты нашел магическое решение. Но дозы увеличиваются, и, сам того не чувствуя, ты попадаешь в еще более чудовищное рабство. С виду это почти незаметно: ты продолжаешь более или менее нормальную жизнь. Потом становится все тяжелее, потому что сознание уже не отключается. Потом все это превращается в кошмар – жизнь уходит шаг за шагом, ампула за ампулой, без страданий, потихоньку – и тем страшнее. А главное – я бессильна перед этим новым врагом564.

Сведения о пристрастии к морфию многих представителей советской «творческой интеллигенции» ныне зафиксированы документально в огромном количестве воспоминаний. Но официальные источники замалчивали проблемы наркотизации населения. В обыденной жизни советский человек, не склонный к потреблению наркотиков, начал ощущать присутствие наркоманов в городском социуме после ужесточения с 1983 года режима продажи наркосодержащих лекарств в аптеках. Прежде всего выросло количество потребителей эфедрона. Он входил в капли от насморка под названием «эфедрин». Лекарство это стали отпускать лишь по рецептам, а в нашу квартиру на Невском проспекте, находившуюся на первом этаже, начали наведываться «эфедринщики». Они выдавали себя за «новых соседей», ребенку которых якобы срочно требуется «эфедрин» от насморка. Звонили к нам в двери и юные токсикоманы, нюхавшие «Момент». Мальчишки просили дать этот резко пахнущий клей, якобы чтобы заклеить шину велосипеда или мяч. «Момент» мы им, конечно, не давали, и это была единственная форма проявления нашего протеста против «опиума» для народа. Подобные сугубо обывательские наблюдения входили в конфликт с полным нежеланием власти констатировать факты распространения наркотиков среди горожан. Крупнейший российский девиантолог Яков Гилинский лишь в годы перестройки сумел легализовать свои многочисленные наработки, касающиеся, в частности, и проблем наркомании в СССР565. Также складывалась и судьба исследований грузинского социолога Анзора Габиани. Его труды, посвященные наркотизму, впервые были изданы в 1977 году, но в качестве литературы для «служебного пользования». В 1988 году изыскания ученого стали наконец доступны и широкой общественности566. Первые публикации вызвали шок. Но на самом деле цифры, свидетельствующие о потреблении наркотиков советскими обывателями, не были столь угрожающими. В 1980 году общая численность лиц, состоящих на специальном учете с диагнозом «наркомания» и «токсикомания», составляла примерно 36 000, а в 1989‐м – 73 500567. Важнее было объяснить обществу необходимость профилактики наркомании. Но на это у представителей власти не хватало времени, средств, а главное, не было желания признать, что в любом обществе могут существовать люди, склонные к ретретизму, и зачастую они вовсе не злобные преступники.

Общежитие

Коммунитаризм в СССР: границы тела

Слово «общежитие» есть даже в словаре Даля. Истолковано оно как некая «общественная, обиходная, гражданская жизнь»568. Определенную нравственно-поведенческую составляющую смысла этого термина можно обнаружить в строке Пушкина из «Евгения Онегина»: «Их разговор благоразумный / О сенокосе, о вине, / О псарне, о своей родне, / Конечно, не блистал ни чувством, / Ни поэтическим огнем, / Ни остротою, ни умом, / Ни общежития искусством» (курсив мой. – Н. Л.). Очевидно, что горожане и до событий 1917 года могли употреблять в своей речи это слово. И тем не менее авторы «Толкового словаря языка Совдепии» включили «общежитие» в разряд советизмов семантического характера. Так в лингвистике называют выражения, изначально нейтральные, не идеологизированные, но приобретшие в советском языковом и бытовом пространствах «новые общественно-политические значения и оттенки значений»569. В СССР слово «общежитие» стало обозначать не только форму взаимоотношений, но и помещение, предназначенное для совместного проживания. Несомненный интерес представляет датировка появления этого второго толкования. Думается, произошло это где-то на рубеже 1920–1930‐х годов. В доказательство приведу данные из советских словарей и энциклопедий. В первой «Малой советской энциклопедии» слово «общежитие» отсутствует вообще. Но в первом издании словаря Ушакова оно есть, и уже в двух значениях: «помещение с общими спальнями или отдельными комнатами для временного проживания лиц обычно одной общественной группы, профессии» и «общественная среда, нормы общественной жизни, общественно-бытового уклада». В течение некоторого времени эти два смысла сосуществовали в определенном единстве.