Книга Опимия - Рафаэлло Джованьоли

Она должна была стать матерью.

Это ужасное открытие, эта жуткая действительность ввергли её в неописуемую тревогу.

Вскоре Флорония уже не сможет прятать своё падение: её раскроют, осудят и заживо закопают!..

При этой мысли она задрожала всем телом, холод пробежал по сосудам, волосы на голове зашевелились, холодный пот выступил на лбу... и она упала в обморок. И тем не менее, впав в отчаянье, потерявшись в лабиринте безумных планов, бессмысленных дум, в том железном круге, сжимавшем её судьбу, несчастная всё ещё надеялась.

На что надеялась?.. На кого надеялась?.. Она и сама не знала... Но Флорония чувствовала необходимость надежды, чтобы не размозжить себе голову об одну из колонн храма.

Кантилий уже десять дней, как вернулся, она видела его уже пять или шесть раз, она в душе готовилась открыть ему своё состояние... но не осмелилась это сделать. Наконец, вечером семнадцатого августа она решилась заговорить об этом и сказала.

Незадолго до полуночи Флорония беседовала с Луцием и, преодолев боязнь, сомнения, колебания, она в конце концов доверила ему тайну, от которой прежде времени поблекла её красота, от которой безнадёжно мучилась её душа, от которой она гибла во цвете лет.

Луций Кантилий дико взвыл, и его рёв эхом отразился от сводов храма; Флорония поспешила рукой закрыть ему рот, закинула ему руки за шею и застыла, безмолвно плача и упираясь головой ему в грудь.

Сообщение Флоронии подействовало на Кантилия словно удар меча, нанесённый изо всех сил по голове: оно полностью оглушило молодого человека. Так он и стоял очумелый, ничего не понимающий; в голове своей он ощущал полную пустоту; он был словно в бреду и не осознавал случившегося.

Флорония всё ещё плакала.

Так пролетела пара минут, Кантилий так и не очнулся, и тогда Флорония спросила слезливым и удручённым голосом:

— Ты ничего не хочешь ответить мне?.. Скажи хоть что-нибудь, о мой Кантилий...

— О чём?.. Про что?.. — бормотал молодой человек словно в беспамятстве, пытаясь встряхнуться и хоть как-то собраться с мыслями, если такое было возможно.

И через какое-то время, когда он наконец осознал сложившееся положение, он прошептал девушке с несказанной тревогой:

— Ах!., ты мне сказала... но это верно?., это действительно так?.. Ты не обманулась?.. Но что же теперь делать?.. Меня-то ничто не пугает... Я не боюсь умереть... Верь мне... Флорония!.. Это для меня не имеет никакого значения...

— А это должно иметь значение... Я не хочу, чтобы ты умирал! — волнуясь, перебила его девушка.

— Но ты... ты, — продолжал Кантилий одновременно с Флоронией, — что меня заботит... так это ты... Ты должна жить... Можно ли, чтобы кто-нибудь догадался, что ты собираешься стать матерью?.. А я... из-за меня... Моя хорошая, моя любимейшая Флорония... Ты для меня... О, бедняжка!.. О, моя Флорония!.. О, моя Флорония!..

И он разразился мучительным плачем, потом, страстно обняв Флоронию в неописуемом приливе чувств, начал целовать её лоб, глаза, рот в лихорадочном потоке объятий и поцелуев, вскрикивая прерывавшимся от рыданий голосом:

— О, бедняжка!.. О, бедная Флорония!.. из-за меня... по моей вине... по моей вине... О, несчастная!.. О, Флорония моя!., моя!., моя!..

Это был порыв любви, благодарности, преданности, жалости, перемешавшихся в сердце Кантилия и срывавшихся с губ в форме ласковых слов, превращавшихся в судорожные, нежнейшие, лихорадочные поцелуи.

Их Кантилию, как казалось, всегда было недостаточно, и он не переставал ласкать свою возлюбленную в порыве истинной страсти. И в это время ему пришли на ум маленькие неприятности, которые он мог доставлять Флоронии всякий раз, когда бывал холоден с ней; опасность, которой подвергалась любимая женщина, наполняла ему сердце такой невыразимо нежной, такой глубокой жалостью, что молодой человек продолжал плакать, проливая жгучие слёзы.

В этот момент Опимия полностью исчезла из его ума, из его сердца.

Несколько минут влюблённые находились в объятиях, словно взаимно оберегая друг друга от общей опасности, угрожавшей обоим; наконец Флорония освободилась от объятий Кантилия и сказала:

— Ну, так что мы будем делать?..

— Пока ещё не знаю... не могу решиться... Одно знаю, что я хочу спасти тебя... что я спасу тебя... любой ценой... даже ценой собственной жизни...

— Нет, Луций, нет; я не хочу спастись одна: или мы вместе спасёмся, или вместе погибнем. А сейчас уходи; сюда придёт Опимия, чтобы сменить меня у алтаря... Уходи, Луций, и возвращайся завтра, чтобы сказать мне, что ты решил.

— Да, я уйду... ты права; приближается полночь... Время летит... Прощай, моя божественная Флорония, — и он снова обнял её и опять пылко расцеловал. — До завтрашнего вечера... Великие боги сжалятся над нами и подскажут мне какой-нибудь путь к спасению.

И Луций Кантилий ушёл через проделанный им лаз в садовой стене; он пересёк Рощу Говорящего вещателя и побрёл наугад по римским улицам, погрузившись в свои тревожные думы, не разбирая направления, ничего не понимая, словно опьяневший или бредящий человек.

Через пять минут после ухода Луция Кантилия в храм вошла Опимия в сопровождении маленькой Муссидии, чтобы занять место Флоронии.

Дружба, ещё более сердечная, чем в прошедшие годы, восстановилась между Опимией и Флоронией, с тех пор как первая из них убедилась, что владеет частью души молодого человека, которого они обе любили; хотя любовь Опимии к Кантилию была чувством абсолютного добровольного подчинения, полного посвящения себя самой обожаемому Нуме, образ которого в пылком воображении и страстном сердце Опимии, в её глазах, её чувствах, опьянённых зрением, в поцелуях принял Кантилий; и то влияние, воздействие, очарование, которые он оказывал на неё, были такими сильными, что он мог бы легко сделать девушку своей рабыней, если бы только она не была весталкой, а их святотатственной любви не надо было таиться в темноте.

Чувство абсолютной и неограниченной преданности, которое питала Опимия к Луцию Кантилию, появилось по двум причинам: во-первых, от неистовой и сверх меры страстной натуры Опимии, натуры, мешавшей ей испытать ощущение или загореться чувством, не отдавшись им всеми силами своего разума и своей души, не сделав это ощущение или это чувство центром и целью всей своей энергии, кипения своей крови, своих мыслей, своих действий; во-вторых, в силу обстоятельств, под влиянием которых эта её страстная, всемогущая, безумная любовь возникла и развивалась в её сердце.

Кантилий любил Флоронию и был ею любим, когда Опимия начала заглядываться на молодого секретаря верховного понтифика и обращать к нему свои мысли; пока она не сжала Луция Кантилия в своих объятиях, она вовсю терзалась от ревности; она жаждала того же, чем владела Флорония. Сердце молодого человека покорила Флорония, да и она была любима им, она была счастлива, и этого Опимии (девушке отнюдь не дурной, а скорее даже великодушной, но наделённой страстной душой) было достаточно, чтобы воспылать чувством зависти и ненависти к счастливой сопернице, но как только и ей удалось насладиться теми радостями, которые отведала Флорония, как только Опимия добилась этого счастья за счёт Флоронии, она больше не требовала ничего другого, зависть и ненависть к сопернице перешли в привязанность, потому что Опимия испытывала и нечто напоминающее угрызения совести за поцелуи, украденные у Флоронии, и за ту часть чувства, которое она вырвала у любви, которую питал в своём сердце к одной Флоронии Луций Кантилий.