Книга Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни - Николай Ямской

В советское время их наследницами стали пивные, которые как грибы после дождя впервые густо высыпали в начале 1920-х — пору всесоюзного оживления хозяйственноэкономической жизни. Большинство из них иначе как «пивнушки» в обиходе не звали. И тут — вне зависимости от того, были ли они частными или моссельпромовскими (кооперативными), находились ли на рабочей окраине или в самом центре, — сходство с царскими кабаками было почти полным. Такая же теснота, немудрящий ассортимент и вопиющая антисанитария проникали даже в те заведения, которые вроде бы считались приличными.

Парадоксы пивнушки «Трезвость»

В отличие от безымянной, живущей в основном под кличками пивной мелочи, с вывесок «приличных» пивняков назойливо лезли в глаза собственные названия. Причем частенько с претензией на благопристойность: например, «Арбатский уголок» или «Белый лебедь». Об одном из таких визитов в «Уголок» есть в записках у Олеши. Завалились они тогда туда целой компанией, в дружные ряды которой вместе с бывшими одесситами — сотрудниками четвертой (юмористической) полосы газеты «Гудок» Валентином Катаевым, Ильей Ильфом и Евгением Петровым — затесался поэт Николай Асеев. Он-то, похоже, и оказался главным «закоперщиком». Потому что, вспоминая через много лет этот «пивной поход», Олеша писал: «Асеев, тогда, разумеется, молодой, но с тем же серым лицом, все предлагал заказать целый ящик пива. Причем не ради того, чтобы побольше выпить, а только из желания позабавиться — тащат ящик, ставят у ног!»

В отличие от «Арбатского» в других «уголках» «забавы» были покруче. Особо этим отличалась довольно невзрачная пивная на Трубной площади, которая по чьей-то злой иронии присвоила себе имя Всероссийского общества «Трезвость». По Москве ходила молва, что самым трезвым там бывал не очень пьяный Сергей Есенин. Облюбовав одно время эту пивнушку, он частенько забредал туда со своим верным подражателем, полудеревенским рифмоплетом Яшей Овчаренко, который подписывал свои доморощенные вирши чрезвычайно подходящим ему псевдонимом Иван Приблудный. Изрядно отведав убойного коктейля из пива и водки, Есенин запускал в своего верного последователя опорожненной кружкой. И, вскарабкавшись на стол, начинал, умываясь слезами, читать свои напевные стихи о загубленной городом жизни.

Кто из остальных посетителей ему внимал — большой вопрос. Ибо почти все были, что называется, «ни петь, ни рисовать».

«Гуляй, рванина, от рубля и выше!»

Публике иной «кондиции» там, по существу, взяться было неоткуда. Вполне официальная статистика той поры свидетельствовала, что в крупных заведениях типа «Красной Баварии», что располагалась на Рождественке, буквально в двух шагах от парадного входа в респектабельный «Савой», средний пивной оборот в сутки составлял до ста ведер пива. Или, как прикинул один специалист, примерно четверть ведра на каждого посетителя, среди которых частенько встречались не только женщины, но даже дети. Сколько при этом в кружки добавлялось водки или чем закусывали — никто не подсчитывал. Да и к чему затрудняться, если вся разовая арифметика вмещалась в краткую народную присказку: «Пара пива, четверть водки, а на закусь — хвост селедки». Не случайно же про ту же «Красную Баварию» — самую, пожалуй, посещаемую в Москве 1920-х пивную точку — в народе ходила частушка с язвительным припевом: «Красная Бавария» — все для пролетария».

Вопль расчесанной души

Такое же убогое «всё», вместе с другими сопутствующими пролетарскому общепиту «прелестями», как то: грязью, вонью, давкой и полом, непременно устланным плотным «ковром» из подсолнечной шелухи и окурков, — наблюдалось даже в считавшейся лучшей в городе моссельпромовской пивной на Страстной площади. Особо брезгливые посетители обыкновенно открывали в нее дверь ногой.

Что же говорить о заведениях попроще! Как-то, заглянув в одну из них в районе Смоленского рынка, И. Эренбург набросал в своем очерке такую картину: «…Потность щей, аромат воблы, кислая муть пива… Такие учреждения впитывают всех несчастливцев, душегубов или же пачкунов, людей жадных до чужой судьбы, слюнтяев, романтических «котов», пьяных метафизиков, трогательную сволочь, которой немало в нашей столице. Другая здесь Москва, не та, что ходит на митинги к Мейерхольду. Растравленная, расчесанная душа подается и просто, и с закуской, с гарниром, под пиво или под самогон…»

«Третьяковка» в разлив и навынос

Справедливости ради следует заметить, что со временем в среде столичного «пивняка» появились и другие «этажи» — поприличнее. Ближе к середине 1920-х годов в Москве стали открываться пивные, где играли на бильярде. Шары, например, катали в «Украинской новой Баварии» на Воронцовской улице. В частной пивной «Медведь» на Б. Никитской (тогда ул. Герцена). В кооперативных точках на Маросейке.

Попадались также заведения с претензией на нынешние пивные рестораны. С елочками в кадках у входа. И чуть ли не обязательными репродукциями из представленных в Третьяковской галерее картин И. Шишкина «Рожь» и «Утро в сосновом лесу» (она же в народе «Медведи на лесоповале»). А также плакатами с назидательными, в духе времени текстами типа «Пей, но знай меру. В пьяном угаре ты можешь обнять своего классового врага». Другой взывал: «Неприличными словами просят граждан посетителей не выражаться». Одно время — видимо, для подкрепления этого призыва и заодно демонстрации своей лояльности проверяющей инстанции — хозяева самой последней забегаловки простодушно стали украшать стены портретами пролетарских вождей.

Расчет при этом, видимо, был на то, что под строгим приглядом Маркса, Ленина или все еще очень авторитетного Троцкого посетители лишний раз постесняются материться, бросать на пол окурки и сорить подсолнечной шелухой.

Мат — оружие пролетариата

Святая совпартийная простота! Затея с «окультуриванием» с помощью портретов вождей провалилась с треском. Брутальных любителей «залакировать» пивко водкой даже лучшие оригиналы из настоящей Третьяковки вряд ли отвлекли. А уж все эти официально объявленные святыми лики и подавно. В лучшем случае пьющее большинство относилось к данной «иконографии» индифферентно, вроде как к вынужденной драпировке затянутых табачным дымом несвежих стен.

А это для вождей было еще обидней, чем когда, стукнув кружкой о стойку, им отнюдь не иносказательно обещали скорую встречу с самыми отвратительными извращениями в особо грязных формах. Однако тогда, по крайней мере, «к воспитанию в массах общенародной любви» можно было сразу подключать ЧК — ГПУ — НКВД.

Но тут-то что делать? Лишь бессильно наблюдать, как марксизм-ленинизм капитулирует перед матом, а не наоборот.

В общем, летом 1924 года терпение у властей лопнуло. И они прихлопнули эксперимент. Специальным распоряжением «вывешивание в заведениях трактирного промысла (за исключением столовых, обслуживающих рабочих и служащих) портретов вождей революции» было строжайше запрещено. В 1926 году добрались и до людей в форме: им запретили посещать пивные. Впрочем, и с этим вышла одна лишь видимость. Военные как ходили, так и продолжали ходить. Но только переодевшись в штатское.

Хмель в малых дозах полезен в любых количествах!