Книга Тольтекское искусство жизни и смерти - Барбара Эмрис

В этом видении мастером был его внук, держатель наследия, которое, вероятно, не будет исчерпано никогда. С сотворения мира и до последнего человеческого вздоха люди слышат зов истины и отправляются на ее поиски, поэтому учителя и дальше будут делиться своим опытом. Даже если не будет человеческого видения, жизнь останется, и она будет стремиться отразить себя во всем. Передача мудрости продолжится. Дон Леонардо знал видение этого древнего народа, и ему было известно, что такая передача происходит и за пределами слов. Мигель передавал самого себя целиком – и тело свое, и ум, и силу своего присутствия. То, чего надеялась достичь Сарита, было плохой услугой ее сыну. Нельзя разобрать эту жизненную силу на части, пересчитать их и затем сшить во что-то целое, как она представляла это себе. Такую данность невозможно удержать. Мигель понял это еще до того, как у него отказало сердце. Той последней ночью он проснулся от видения воина, готовый покинуть плоть. Жизнь стремилась освободиться от ограничений материи. Неужели матери было так трудно понять это?

Он метнул взгляд вверх, ища орлицу, но ее унесло к земле, в другое видение. Ученики Мигеля собрали вещи и ушли, теперь им не терпелось вернуться на материк, и они предвкушали, как улягутся в теплую постель. Похоже, испытания истиной изнурили их. Леонардо тихо усмехнулся, размышляя над тем, насколько это действительно выматывает – позволить более мудрому человеку давать тебе пищу, которую ты не хочешь сам себе раздобыть. Он пожал плечами, понимая, как сильно должны будут измениться их аппетиты, чтобы хотя бы начать принимать предлагаемое питание. На самом деле они заслуживают большой похвалы.

Рядом с ним ворчал отец. Дон Леонардо взглянул на Эсикио, который, похоже, проходил свое собственное испытание. Они мало что успели сказать друг другу. Дону Леонардо, который сам был едва ли более реальным, чем фантазия, казалось, что его отца долго не было в видении Мигеля. Может быть, мальчику не хотелось пользоваться талантами старика? Может быть, он был не уверен, поможет ли легендарный плут – или только навредит. Леонардо смотрел, как дон Эсикио, спрыгнув с выступа, расхаживал среди руин и пинал камни носками своих поношенных сапог. Вид у него был такой, будто он что-то потерял и ищет.

– Зачем так все усложнять? – бурчал Эсикио, в волнении потирая лоб. – Просматривать жизнь человека по одному едва уловимому эпизоду – это как считать зерна риса, разбросанные на свадьбе.

– Но ведь и открытий немало, разве нет? – заметил дон Леонардо.

– Бесит. Все равно что камешки вынимать из банки с черной фасолью.

– Мне это скорее напоминает живопись.

– Как блох выискивать у бродячей собаки.

– Нет, это как писать портрет, – настаивал его сын, думая: а не сам ли Эсикио не хочет позволить своим дарованиям послужить общему делу? – У меня это когда-то хорошо получалось. Молодым человеком я часто пробовал написать портрет моей возлюбленной… Позабыл, как ее звали, – красивое было имя. Попыток было не счесть. Я был очарован каждой черточкой, но увидеть, что рисую, не мог.

– Ты не видел свою возлюбленную? – Эсикио остановился и, прищурившись в угасавшем свете дня, искоса посмотрел на Леонардо.

Он как будто впервые увидел своего сына. Музыкант, оказывается, пробовал себя в живописи. Солдат был нежным любовником. Чего еще он не заметил в парне?

– Я испещрял холст точечками, работал легкими мазками, – продолжал Леонардо, – смешивал краски в манере великих импрессионистов, был в восторге от собственной гениальности, а потом отступал от картины и обнаруживал, что у нарисованной мной девушки то носа не хватает, то уха, то левого глаза. Один раз ее лицо оказалось почти полностью закрытым тщательно выписанной орхидеей. Короче говоря, меня сводили с ума средства выражения, а не сама женщина. Понимаешь?

– Что именно? Что мы пытаемся найти лицо в клумбе?

– Может быть, нам нужно вспомнить, какую цель мы преследуем.

– И какую же? – спросил Эсикио, загораясь любопытством.

Наверное, он нашел среди камней потерянную драгоценность. Пнув еще один булыжник, Эсикио взбежал по ступеням и оказался бок о бок с сыном.

– Увидеть то, ради чего мы пришли, – ответил Леонардо.

– Чтобы нас ничто не сводило с ума?

– Сводить с ума – это по твоей части, papá. – Он ласково сжал отеческое плечо и поразился тому, какое оно на ощупь. Даже для него старик был едва ли более реален, чем призрак. – Мы здесь для того, чтобы видеть, вот и все.

– Непростое, однако, занятие, – изрек Эсикио, – это как отделять видения от галлюцинаций. Или пылинки от туч пыли.

– Задачка не из легких, согласен, – признал сын.

– Все равно как сортировать крупинки сахара и кристаллы соли.

– Если Сарита взялась за это, мы должны ей помочь. Если за ней последует донья Лала – а она даже не понимает, что она охотница, влюбленная в свою добычу, – мы тоже должны.

– Может быть, мне тоже пора влюбиться? – с серьезным видом спросил Эсикио, прижав костлявые руки к сердцу. – Вот это был бы фокус – в моем-то нынешнем положении.

– Ты – сама любовь, – сказал Леонардо, борясь с желанием еще раз прикоснуться к отцу. – Всегда готов вдохновить человека.

Дон Эсикио кивнул, на секунду задумавшись, почему они с сыном никогда так не разговаривали при жизни. «Отец и сын» – в этих словах есть какой-то скрытый, недосказанный смысл. Его сын не был рожден равным ему. Маленький Лео так долго был смешным недоростком, что, даже когда ребенок превратился в мужчину, отец не мог воспринимать его всерьез. А когда мужчина стал мастером, Эсикио был слишком занят, чтобы замечать его: жизнь, семья, необходимость выживать, желание подняться над человеческим видением полностью поглощали его. И в итоге он оказался так увлечен своими играми и иллюзиями, что перестал видеть то, что сам произвел на свет. Что ж, отец и сын разговаривают сейчас, и уже почти нечему отвлечь их от этого. Он постарается извлечь из нынешней оказии – реальная она или воображаемая – все, что можно. Он даст волю своему главному достоянию – воображению – и примется за работу. Он вспомнит цель, а если это не получится, придумает свою.

Малыш Леонардо сказал, что он сама любовь. Так и есть! Нужно ли было ему напоминание сына, каким бы мудрым он ни стал, что вдохновлять – это радость для шамана? Конечно нет. Эсикио постучал носком сапога по земле и пощелкал пальцами. Он быстро сделал по нескольку шагов во всех священных направлениях и замер на месте. Затем закрыл глаза и погрузился в видение человечества. Там было все, что ему нужно: внутри людских мыслей и в той силе, которая делает возможными все мысли. Мысли, планы, цели – все это не имеет никакого значения для Земли, неторопливо разворачивающей свое видение и питающей всех нас. Для него все это тоже было не важно. Но между двумя мыслями лежит целая вселенная возможностей. Этот промежуток заключает в себе бесконечную тайну. Да, дон Эсикио всегда был готов вдохновлять.

Он напомнил себе, что вдохновение часто ошибочно принимают за внезапную потерю рассудка, но он ведь еще и художник, и безумие – это его любимое средство выражения. Он призовет все краски божественного сумасшествия и плеснет ими на готовый холст. Он найдет себе ученика, с которым можно будет играть. Как паук, он будет прясть просвечивающие воспоминания – они будут сверкать и сиять только в самом чистом свете. Он будет извлекать звуки из тонких нитей, что связывают Мигеля с тем, к кому он неравнодушен, кого он обучает и мучит. Сердце и душу мастера можно найти через его последователей. Он разыщет подходящего ученика и попытается расшевелить жизненную силу человека, которого жизнь почти покинула.