Книга Алиби - Евгения Палетте

– Так вот я и говорю, надо развивать и всячески пропагандировать здоровое правосознание. Это – не только свободное и лояльное состояние души, но и я бы сказал – творческое состояние.

– Что вы называете здоровым правосознанием, и какое отношение этот предмет имеет к нашему с вами здесь пребыванию? – спросил Андрей, с интересом глядя на Рузаева.

– Имеет самое прямое, – отозвался штабскапитан. – И я вам попробую объяснить, – продолжал он. – В глубине человеческой воли, – начал он, – живет верное, справедливое понятие о том, как все должно быть. О том. как должен быть этот мир устроен. Оно, это понятие, это «воленаправление», как бы видит или чувствует права людей. Эту способность человека, как первоначальное или естественное, правосознание можно определить, как чувство Права, правовая интуиция. Или еще понятней – правовая совесть. Нужно чтить в самом себе это проявление духа и совещаться с ним во всех правовых делах. Всем и каждому. Только на этом пути можно развить в себе «естественное противостояние» и придать ему творческую силу. Оно, это естественное правосознание, присуще в большей или меньшей степени каждому человеку от природы .И если каждому его развивать в самом себе, то оно может привести к более совершенному праву – верному и справедливому распределению благ среди людей. А главное – помочь достичь той цели, которой служат Государство и Суд. Надо сделать так, чтобы дух владел буквой, а не буква – духом.

– Здоровое правосознание, – продолжал Рузаев, – творит право не только тогда, когда изобретает новые, лучшие, законы, но и тогда, когда применяет действующие законы к людям, отбросив в сторону свой личный интерес.

– Вот, вы и расскажите это тем, кто сначала отнял у нас полстраны, а теперь хочет прибрать к рукам и остальное, – с нескрываемой насмешкой сказал Андрей.

На лице Мотылева отразилось крайнее изумление, если вообще последнее слово ему было известно.

– Как это, личное, того… в сторону? – вслух спросил он, использовав чуть больше половины своего баса.

– Вот, слышали? – спросил Андрей, поглядев на Рузаева и Чистилина.

Чистилин был, как всегда, собран. Но глаза его смеялись.

– Как землю будут давать, всю заберешь? – спросил теперь Мотылева Андрей.

Мотылев сделал затяжку, но ничего не сказал. Уже наступившая темнота сделала невидимым его веснушчатое лицо. Но в самом молчании уже крылся ответ.

– А чего ж не всю, – неожиданно все-таки обнаружился Мотылев – Сколь дадут, столь и возмем, – сказал он через небольшую паузу. – Нам надобно.

– Вот. А вы говорите о правосознании, – опять сказал Андрей, обращаясь к Рузаеву. – О каком вы там говорите правосознании?

– О правовом, – уточнил Чистилин. И все замолчали.

– Не хотите же вы сказать, что где-нибудь, когда-нибудь что либо подобное уже было? – опять спросил Андрей.

– Нет, я всего лишь хотел сказать, что право есть, по самому существу своему, некая священная духовная ценность, и доступность его каждому определяется тем способом духовного бытия, который присущ каждому человеку. А иначе каждый имеет право требовать просто-таки ограждения от произвола.

– Требовать? – едва ни смеясь, переспросил Рузаева Чистилин, – Что это такое – «требовать»? Тут уж, знаете ли, кто – кого, – договорил Чистилин. И умолк. не продолжая.

– И что же вы думаете, эти прекраснодушные декларации станут понятны, если вы будете их всячески развивать и культивировать? Вы думаете, они станут понятны всем? – с нескрываемым раздражением повторил свой вопрос Андрей.

– Ну, конечно, не сразу, – вяло проговорил штабс-капитан. – На это уйдут годы.

– На это уйдет все отпущенное на Земле человечеству время, – сказал Чистилин.

– За эти священные, как вы говорите, права надо драться, – сказал Андрей. И тот, кто загнал нас в окопы, это очень хорошо понимает, – договорил он. – Кстати, есть одно еще, самое главное, священное право – это иметь родину. И за это тоже надо драться. С теми, кто хочет ее у нас отнять и присвоить. Как этого не понимают те, кто изгоняет нас из полков. Как они этого не понимают? – опять спросил Андрей. Ведь они, по сути, предают и продают то, что им никогда не принадлежало.

Он хотел сказать что-то еще, но умолк, подавив свой запал, чтобы не сказать больше.

– Оно конечно, – неожиданно отозвался Мотылев. Драться-то надо. Дык, землю-то как оставить?

– Так, не будешь драться, и землю отнимут, – сказал Чистилин.

– Ты сначала ее получи, – рассмеялся Рузаев, посмотрев на Мотылева, будто с сожалением, – Вот, я и говорю, лучше все-таки взрастить правовое сознание, – продолжал Рузаев, – все-таки жертв меньше и с той и с другой стороны.

– Вы давно в армии? – спросил Рузаева Чистилин.

– С четырнадцатого. А до этого жил в Берлине. Слушал лекции «О либеральном консерватизме», – Горошин с Чистилиным переглянулись. – А потом этот Антихрист, – сказал Рузаев.

И Андрей подумал, что Рузаев что-то не договорил. Но уточнять, что именно он имел в виду, говоря «Антихрист», не стал.

– И все-таки я уверен. Людям надо вернуться к некой изначальности. И все начать снова. Правильно, – опять сказал Рузаев.

– Может быть, это и было возможно когданибудь раньше. Но не теперь, когда человечество исчерпало все пути для примирения противоречий, созидая и разрушая снова, – отозвался Чистилин. Теперь все долго и молчали. Холод и усталость брали свое.

Андрей достал из мешка, принесенного в последнюю минуту Амели, белый хлеб, два маленьких кусочка буженины. И где только добыла, вспомнил он, что в доме Томаса с едой все было очень скромно из-за никак непрекращающейся войны. И за все время его там пребывания буженины не было.

Чистилин тоже достал хлеб, какие-то консервы. Рузаев стал разворачивать что-то в бумажном свертке. Запасы у всех были на исходе. Теперь их надо было где-то добывать снова.

– Приглашаю всех к столу, – сказал Андрей, поглядев на Мотылева, видя, что тот сидит в стороне и курит, и за все это время не изменил позы.

Мотылев пыхнул козьей ножкой. Отозвался.

– Да уж сам. Чего уж, – сказал он, едва открывая рот и оставаясь на месте.

После трапезы, в полной темноте, устроились на двух, расположенных друг над другом лежаках.

Уже засыпая, Андрей сказал лежащему рядом Чистилину, что жалеет, что забыл взять с собой карту.

– Идем в Белоруссии. По названию деревень понял. И Андрей вспомнил два или три указателя совершенно пустых населенных пунктов, встретившихся им дня два назад.

– Примерно, через неделю придем в Клинцы. Это уже Россия.

– Чудно, – сказал Андрей, – идем да идем. Ни своих, ни чужих. Одни воронки да проволока.

Утром, по привычке подойдя к окну и взглянув на лужайку, Михаил Горошин как-то внутренне сник. Он вспомнил вчерашний, на свою лужайку, десант, резкий, направленный на его окно свет, резкие приказания, абсолютное принебрежение к его жизненному пространству и к нему самому, и долго стоял, не зная, что предпринять. Теперь, в утреннем свете, стало видно то, что при свете фонаря ему не удалось разглядеть. Трава была всюду примята. В двух местах зияли безобразные ямы. Выброшенная из ям земля, создавая картину разрушения, никак не способствовала восстановлению душевного равновесия. Фонарь горел блеклым зеленым светом и лежал на боку. Он был повержен. Он был поражен. Он кричал об отмщении, усмехнулся Горошин, подумав об этом. И будучи человеком. единственное оружие было «от себя отлучить» он, тем не менее, не мог забыть о Координаторе, и снова вспомнил о том, что скоро придет четверг.