Книга И всё, что будет после… - Наталия Новаш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дед что-то, прокашлявшись, возразил.
– Ага! А с чего это улицы в нашем Минске называются фамилиями убийц? Убийц и разных там холуёв, душивших свою культуру? Все эти Пулиховы, Мясниковы да Притыцкие с Червяковыми, Пономаренками и Гикалами – ведь настоящие же убийцы, а их имена улицам присваивают – и никто не возразит! Ещё б в честь Цанавы назвали! Странно, как не догадались!..
Профессор что-то негромко сказал, и Шурочка с возмущением подхватила:
– Вот-вот! Ту самую, где убийство Михоэлса инсценировали! А их собственные – убийцы из Москвы – нам зачем?! Все эти Урицкие, Дзержинские да Свердловы, я уж про Ленина и не говорю… А Калинин чем так угодил белорусскому народу?… И улица, и переулок, и площадь с памятником…
– Не-нор-мальная… – ошарашенно прошептал Фима. – Слышал? Слышал ведь? Ненормальная! И так всегда: самой умной себя считает, а ночью-то… Ночью ведь на другой конец Долгого к этому иностранцу попрётся…
– Куда-куда?
– К иностранцу… – Кивнул Фима на тёмный лес за дорогой, и солнце, вдруг вплывшее в тучу, перестало светить сквозь ветки. На дороге под шапками старых сосен и высоких дубов стало сразу сумрачно и тревожно. – Там озеро внизу под горой, ещё одно. На другом его берегу, ровно в десять… на каком-то чёртовом хуторе – в заколоченной хате окнами на воду… будет он её ждать.
– А далеко это?
Фима пожал плечами и взглянул этак снисходительно, свысока, – мол, очень это нас интересует! Жора даже забеспокоился, что лишается компаньона. А нужен ему был сейчас компаньон, нужен!
– Так как же туда добраться?
– На лодке! Ни разу, впрочем, не доплывали мы, никогда! Озеро чертовски длинное – как река! Однажды для интереса сам я решил, один. Сорок пять минут вёслами отмахал… и назад повернул… Изгибается без конца, повороты всё, повороты. А потом решили по берегу на другой конец добраться, лесом два часа пропилили, в болоте завязли, вымокли и пошли обратно…
– Но как же она дойдёт?
– А я почём знаю? По воздуху прилетит! – фыркнул Фима. – Да-а… – добавил он уже обиженно, видя Жорино удивление. – Вы эту ведьму ещё не знаете! А ведьма ведь, ведьма! И поплыть может, вплавь добраться. И по берегу, через лес… Всех приучила – в полночь себе, когда хочет, купается, ночами может по лесам шляться, и никто ей ничего не скажет…
«Ребёнок ещё… – с недоверием подумал Жора. – Совсем ребёнок!»
– А если что с ней случится? Кстати, забыл сказать! Ведь этот-то, в свитере-то, когда меня в кустах усёк, Сашка спрашивала его, как добраться! Как раз спрашивала, а он вдруг оглянулся, мне подмигнул, пижон, а потом наклонился к ней, к самому уху, и уже в ухо ей что-то шепчет и в пол-оборота ко мне подмигивает и посмеивается, собака… хоть, клянусь, что не мог видеть меня тогда за ёлками, ну никак не мог! И в сторону машины кивает, у берега под горой на Долгом машина его стояла – машинка-класс! Чудо, игрушка… На ней-то, может, вдвоём покатят! Но это что… – всполошился теперь уже сам Фима, видя ленивое позёвывание компаньона. – Главное, что и час, и место знаем!..
«Задачка!.. – почесал тем временем за ухом Жора. – А махнуть сейчас, к чёртовой матери, домой в общагу! Вымыться, сходить в баню и выспаться по-человечески…»
– Главное, что вдвоём, – не отставал, как видно тоже «дрогнувший», компаньон. – Что по очереди грести будем…
– Где встречаемся? – спросил Жора сухо, по-деловому взглянув на часы и мучительно борясь со сном. Была уже половина первого, и голова трещала после бессонной ночи.
– Там внизу, – махнул Фима куда-то в тёмную гущу леса. – От лужи идёт тропинка…
И Жора, обогнув несколькими шагами лужу, где лежала, быть может, сейчас на дне убитая мотоциклом лягушка, увидел тропку, протоптанную в траве. Она круто спускалась вниз через высокий папоротник.
– Жду вас в лодке ровно в восемь часов.
К месту встречи Жора пришёл заранее – в половине восьмого, в кармане был только фонарик. От усталости его валило с ног – мутило после рейсового автобуса, и донимала изжога от съеденного в столовке борща. День прошёл жутко и бестолково. Голова была ватная из-за бессонной ночи, да ещё чуть ли не с утра парило, собиралась гроза: то и дело на горизонте сгущались тучи, и даже пару раз громыхало, но облегчения до сих пор не предвиделось, только серой дымкой затянуло небо, стало совершенно нечем дышать, и всё зловеще затихло, как перед неминуемым уже теперь ненастьем.
Он решил обогнуть лагерь верхней дорогой со стороны Шабанов, оставляя слева внизу пустые, словно вымершие от жары хаты, и с самой вершины гряды, где душно пахло смолой и словно застыли в мареве разогретые за день сосны, он увидел берег и синеющую гладь озера за кромкой прибрежной ольхи, и там, на самой его середине – стриженную голову Шурочки. Вода не шелохнулась, виден и слышен был каждый всплеск, Шурочка преспокойно плавала в своё удовольствие, никуда, по-видимому, не спеша и в ближайшее время не собираясь. Вдали слева виднелись палатки. На поляне под ивой, сидя в полосатом шезлонге, клевал носом над книгой Василий Исаич. Когда Жора приблизился к лагерю, поднявшись вверх, на тенистую часть дороги под большими осинами, он пошёл быстрей, и кощеева сгорбленная фигура выглядела всё более зловеще, то появляясь внизу на фоне весёленького пейзажа, то исчезая за смыкавшимися деревьями. Юркий профессор в белой майке и чёрных спортивных штанах то энергично поддомкрачивал свой «москвич», то выглядывал уже из-под машины, нашаривая рукой отвёртку в густой траве, где разбросан был инструмент и лежала «запаска» рядом с отвинченным колесом.
Дойдя до затянутой салатовой ряской лужи, Жора тотчас приметил в папоротнике начало тропы и, свернув в густую чащу орешника, оказался на крутом спуске. Тропа нырнула в окоп, и ещё в один… Жоре пришлось то спускаться, то выбираться вверх. «Всё изрыто! Сколько же здесь порыли в четырнадцатом году! Кто рыл? Немцы или царские солдаты? А ведь, права Шурочка: ни одной книги и про эту первую войну! Что тут было? Ни один «письменник» не написал… Только и дуют в одну дуду про подвиг белорусских партизан, Матросова да Зои Космодемьянской!»
Сырой, тёмный – не белорусский лес – поразил Жору. Такой лес видел он на Кавказе, где так же вот увивает деревья до самых верхушек хмель, где так же стелется под ногами лианами какой-то вечнозелёный плющ – и земля уходит из под ног вниз, и терпко ударяет в нос пряный мускусный запах. Не знал, не знал, конечно, Георгий Сергеич, что вьётся у него по ногами и сладко пахнет мускусом никакой не плющ, а ядовитый северный копытень, цветами которого лечат от пьянства местные бабки-шептухи даже самых неизлечимых, безнадёжных уже алкоголиков… Не знал он, разумеется, ничего этого, иначе не стал бы рвать странные листья и нюхать, и растирать между пальцами, даже пробуя языком горький сок, которым в давние времена натирались здешние ведьмы, отправляясь на шабаши. Но плюнул вдруг Георгий Сергеич и выбросил горький измятый стебель, закрывая руками нос… Такой резкой вонью ударило вдруг навстречу! Гнилой прошлогодней редькой, зиму пролежавшей в погребе до весны, запахло невыносимо противно… и какой-то тухлятиной – падалью, точно где-то под деревом корова сдохла… Но тотчас понял Георгий Сергеевич, в чём дело, и, пройдя ещё три шага, спугнул целый рой иссиня-зелёных мух – жирных, гудящих, обсидевших какой-то неведомый бледный гриб, похожий на мозг крошечного человечка, с которого взяли и сняли череп… С виду гриб, впрочем, напоминал гигантский строчок-сморчок, только белый, и его похожие на червей извилины, как в жирном грецком орехе, – тоже белые, желеобразные, были покрыты какой-то зелёной пастой… Нет, не паста это была, а нечто зловонное, напомнившее ему ту кучку куриного помёта в сарае, на которой и поскользнулся Жора в тот злополучный миг… и мух уже было на грибе черным-черно, облепили его в одно мгновение, стоило следователю замереть от подступившей вдруг к горлу рвоты…
