Книга Родина - Елена Долгопят

– Вообще здесь нормально моют. Это так. Нетипично.

Нетипично.

Второй этаж.

– Видите, и лифт не нужен. Конечно, когда на пятый, то пожалеешь, что нет лифта.

Она перевела дыхание. Из окна пахло сыростью.

– Видите, какой воздух. В Москве такого воздуха нет.

Дверь железная, обита снаружи черным. Два замка. Хозяйка их отомкнула и вошла первая в темный коридор. Нажала клавишу выключателя.

Душно.

– Плащ можно сюда, на вешалку. Шляпку на полочку. У вас красивая. Женщинам идут шляпки. Но редко кто умеет носить. Пыли нет, не беспокойтесь, все убрано. Кухня, пожалуйста. Небольшая, пять с половиной метров, для одного человека нормально, я считаю. Плита новая. Холодильник старый. Работает, сейчас включим. Размораживать придется; но хороший, ни разу не ломался. Кастрюльки, тарелки, чашки – все есть. Комната у нас на другую сторону. Запад. Диван раскладывается. Постельное белье в комоде, если устраивает, пожалуйста, все чистое. Книжки последний жилец оставил, хотите, читайте, нормальные, детям можно. Магазины здесь кругом, прямо во дворе есть. Аптека, остановка – все рядом.

Я видела из окна кухни, как она выходит из подъезда, как идет, медленно, тяжело.

В комнате я отворила окно и услышала гул Ярославки. Будто за лесом не шоссе, а взлетная полоса, по которой бесконечно разгоняются самолеты, да никак не могут взлететь. Странное сочетание рева с тихим деревенским видом. Казалось, еще немного – и пейзаж с прозрачным месяцем над лесной полосой попросту снесет звуковой волной. Но мир держался.

Я нашла в комоде полотенце и пошла в ванную, вымылась зеленым обмылком от прежних, наверное, жильцов. Жаль, что из съестного ничего не оставили, хоть консервную банку какую-нибудь, так неохота тащиться в магазин. Я была Робинзоном на своем маленьком острове. Придется обживаться, придется. И хлеб нужен, и сахар, и шампунь, и стиральный порошок. У Робинзона длинный перечень – все его мироздание, до последнего гвоздя.

Я бродила по маленькой квартирке, садилась на диван и смотрела в серый экран старого телевизора. Пришла на кухню. Включила конфорку и залюбовалась плитой. Она была великолепна. Новая, матовая, из черного непроницаемого стекла и серой строгой стали. К такой плите совсем бы другую обстановку. К примеру, деревянные темные панели, узкую длинную столешницу.

Черный мрамор? Бутылка белого. «Шардоне».

Другая обстановка, другая квартира, другой дом, другой город, другая страна. Другой человек – я тоже выгляжу не очень возле этой плиты. Не соответствую.

Чайник вскипел, и я выпила пустого, неподслащенного даже кипятку. И как будто в нем было снотворное.

Ушла в комнату и легла на узкий диван. В комнате сгущались сумерки. Гул меня уносил. Я представила себя в машине на ночном пустынном шоссе. Человека за рулем я не видела и не хотела видеть, я смотрела вперед, на дорогу. Чувство дороги. Во сне я замерзла и проснулась. Дорога, машина и я вместе с ней исчезли. Другая я встала закрыть окно. Гул исчез, и мне показалось, что я оглохла. Спать уже не хотелось. Включила телевизор. Показывал нормально. Разве что слишком яркие краски.

Новости. Нет, спасибо. Реклама. Симфонический оркестр. Не сейчас. Сейчас бы детектив, американский, «Мальтийский сокол», что-то вроде. Мультик не хочется, спасибо. Стоп. Не поняла.

Я вдруг увидела на экране знакомое лицо. Очень близко. Самым, что ни на есть, крупным планом ко мне приближенное. Лицо хозяйки этой маленькой квартиры на краю света. Все мои квартиры – на краю света.

Разумеется, я не переключила и стала смотреть дальше. Камера отодвинулась от лица, и я увидела, что моя хозяйка стоит на балконе. Наклоняется и берет из таза тряпку. Встряхивает. Наволочка. Хозяйка набрасывает ее на веревку и зажимает прищепками. И замирает. С улицы слышно урчание мотора. Хозяйка стоит с опущенными руками. Камера вновь приближается к ее лицу. Очень уж близко. Слишком. Видны волоски над верхней губой. Капли пота. Поры в коже. Родинка. Прыщик. Морщины кажутся оврагами. Слишком близко. Зачем? Как это вообще можно снимать? Я даже представить не могу, где пристроился оператор. Полная шея. Складки кожи. Верхняя пуговица халата едва держится. На воротнике пятно. Зачем это все снимать? Неужели она актриса? Я вспомнила ее шаркающую походку. Сигнал прервался. Я переключила канал. Скучная минута футбольного матча. Вернулась на прежний канал. Сигнала не было. Выключила телевизор. Достала из комода белье, постелила и легла.

Свет был тусклый, глаза уже не видели страницу, и я закрыла книгу. Мужчина напротив смотрел на меня и улыбался. Гуляли по полупустому вагону зябкие сквозняки. Он спросил:

– Интересная книга?

Я не стала отвечать и закрыла глаза.

Но он продолжал говорить, он был навеселе и совершенно не походил на себя трезвого. Мы часто вместе возвращались домой этой электричкой. Выходили на одной станции, бежали на автобус, ехали до поселка, до площади. Трезвым он ни с кем не заговаривал, никому не улыбался. Не помню, чтобы вообще слышала до этого его голос. Он казался мне скучным клерком. Именно это слово, клерк. Персонаж старой, нудной английской книги. Друг матери героини. Что-то вроде. Выпивка его расслабила, губы расползались в улыбке, он не стеснялся рассматривать людей. Наверное, отмечали что-то на работе. Может быть, его день рождения.

Говорил он примерно вот что:

– Я тоже недавно книгу читал. Нашел. В подъезде на подоконнике. Кто-то оставил. Я даже знаю кто. Все знают. Книга. Там не одна была, штук сто, выставили вон из квартиры. Бедолаги, лежали там. Я там курил внизу. Открыл, и начало такое: две тысячи двенадцатый год. Опа. Вот прямо только что прошел год, еще не остыл. А книжка, обратите внимание, в тыща девятьсот шестьдесят девятом вышла. Вот так. Фантастика. Про нас с вами. Смешно. Конечно, я взял. Прочитал. Ну, понятно, лабуда, коммунизм, все люди братья, все милые, летают как-то так, без аппаратов, перемещаются. Общаются телепатически. Что-то там на другой планете было, все обеспокоены. Автор, кстати, жив, я смотрел в Интернете. Достиг, так сказать, две тысячи двенадцатого года без машины времени, естественным путем, тихим ходом. Тихим ходом оно вернее, да? Что-то электричка наша совсем уж тащится, боится мимо нашей станции проскочить, я как-то раз проскочил, было дело. А мне в школе ужасно хотелось в двухтысячный заглянуть. Я тоже верил, что будет что-то необыкновенное. На самом деле так оно и есть. Если бы мне тогда показать мобильные наши, айфоны всякие, я уж не говорю про наши дела… чистая фантастика, разве нет? Но как-то она не очень изумляет? Люди те же.

Острый кадык движется под плохо выбритой кожей.

– Станция наша.

– Ох, уже, быстро. Автобус-то придержите, я не добегу, меня ноги не слушаются, сами по себе идут.

Он рассмеялся счастливым смехом. Серебряный звук.

Кондукторша крикнула водителю: подожди!

Он шел, в общем, ровно. Но бежать не мог. Так что минуты на три мы позже отправились. Пока он тащился от платформы к автобусу, мы все его рассматривали из окон. Рубашка выбилась у него из брюк. Он улыбался.