Книга Едва замаскированная автобиография - Джеймс Делингпоул

— Вместе с тобой, я думаю. Тогда в Фулхеме, вместе с твоими оксфордскими друзьями.

— Ага. Значит, тогда. Я не пишу о том случае.

В основном потому, что особо писать не о чем. Собрались я, мой брат, его подружка и две красивые девушки, которых я знал по Оксфорду — Карина и Саманта, и мы провели весь вечер в моей грязной гостиной в нижнем этаже, миловались, обменивались поцелуйчиками, но ничего более серьезного, потом завершили дело несколькими сигаретами с марихуаной и отправились спать. И почему мы не занялись сексом? Непонятно. Ужасно досадно. Запомнился только жуткий эпизод в начале, когда Саманта начала тужиться и давиться, и показалось, что она сейчас умрет. На нас уже подействовали таблетки, и это было совершенно не к месту — думать о вызове врачей и сочинять небылицы, если возникнет полиция, тогда как таблетка ясно говорит тебе «don’t worry be happy». Начинаешь понимать, как скверно бывает ребятам на вечеринках, когда кто-нибудь возьмет и помрет от экстази. Плохо для жертвы, еще хуже для родителей, но больше всего мне жалко тех друзей, которые доставали таблетки. Ведь, покупая экстази, ты никогда не делаешь этого в одиночку. То есть кто-то один все организует, собрав с каждого и сложив вместе деньги, и в результате формально становится наркодилером категории «А», могущим получить большой тюремный срок, но этим каждую субботу занимаются тысячи людей, законопослушных во всех других отношениях. Но что происходит при несчастном случае: у тебя на совести оказывается смерть твоего товарища; его родители клеймят тебя убийцей; о тебе с негодованием пишут все газеты, и почти наверняка ты попадешь в тюрьму. Плюс ко всему твой сеанс экстази полетел к черту. И все из-за чего? Из-за того, что твой наглый и ничтожный приятель решил заиметь встречающуюся в одном случае на миллион реакцию на этот наркотик, от которого по статистике гибнет меньше людей, чем от арахисовых орехов. Вот бакалейщика, который продал роковой пакетик орешков, почему-то никогда не объявят убийцей!

— Я пишу о клубе «Wag». Ты когда-нибудь был там со мной? — спрашиваю я.

— Кажется, был. Да, был. Шэрон из Стэйнз, — говорит Дик.

— Отлично. Что-то начинаю припоминать. Но к сожалению, я про тот случай не пишу. Но все равно ты тут по всей книге.

— Знаю. Это меня и тревожит.

— На самом деле вот что я хотел выяснить: как выглядел тот дилер?

— На нем была белая шапка. Как феска. Белая феска.

— Белая феска? Это круто. Это нужно будет вставить. Спасибо.

Итак, на том дилере, которого я нашел, была белая феска.

— Сколько? — спрашивает он.

— Три, — говорю я. У меня уже наготове 45 фунтов, и я пытаюсь просунуть пачку денег ему в руку так, чтобы это демонстрировало мою осторожность и большой опыт в покупке наркотиков, но на самом деле показывает мою неуклюжесть, потому что делаю я это крайне неловко. Всякий, кто следит за нами, поймет, что это не рукопожатие двух старых друзей, встретившихся в клубе, или какое-нибудь другое невероятное действие, которое мы якобы совершаем. Над головой у него можно нарисовать баллон, в котором будет написана мысль: «идет наркосделка». Когда наши руки касаются, мне не удается передача — деньги, тягостно заметные со стороны, прилипают к моей ладони; переход в мои руки таблеток проходит почти так же неловко. Он ворчит, когда я слишком долго разглядываю их на свету, а потом недовольно уходит в тень. Это всегда так у дилеров — стремление показать, что делают тебе большое одолжение?

Том и Молли смотрят на меня, когда я направляюсь к ним. Я пытаюсь придать печальное выражение лицу, чтобы подразнить их, но не выдерживаю.

— Ну? — говорит Том.

— И что теперь? — спрашивает Молли.

— Я бы заглотал прямо сейчас, — говорю я. Возможно, правда, вместо «заглотал» я употребил другое слово, скажем «принял».

— А ты сам? — спрашивает Молли.

— Я откладываю на полчаса. Если принимаешь не в первый раз, кайф наступает быстрее. Я хочу начать улыбаться одновременно с вами.

— Очень мило.

— Это милый наркотик.

Нервно поглядывая по сторонам, как все новички с экстази, Молли и Том осторожно бросают таблетки в рот. Они запивают их пивом.

— Назад возврата нет, — говорит Молли весело, как будто стараясь убедить себя в том, что сделала хорошее дело.

— Не совсем так, — говорю я, не в силах сказать что-нибудь более умное. Со мной так всегда перед приемом экстази. Я не могу сосредоточиться, постоянно вздрагиваю не потому, что страшно вспомнить Лию Беттс. Это просто от ожидания, когда знаешь, что в твоем мозгу скоро произойдет колоссальный трансцендентный сдвиг, и хочется поскорее достичь его, а не терпеть это бессмысленное тошнотворное ожидание.

Следующий час мы пропустим, потому что ничего интересного в это время не произошло: я заглотил свою таблетку, скрипел зубами и выкурил множество сигарет — и перейдем к тому моменту, когда Молли испытывает острую боль, а Тому тоже кажется, что он что-то чувствует, но он не уверен.

— Лучше спуститься на танцевальную площадку. Немного разогреться, — говорю я. Но, сказав это, я вижу по удивленному оскалу зубов Молли — как будто счастливый снаряд разорвался в ее мозгу — и по тому, как взгляд Тома выразительно переносится то на меня, то на Молли, что разогреваться уже не нужно — ничего больше не нужно.

— Мы — можем — просто — посидеть — здесь — немного? — говорит Молли.

— Тебе больше понравится танцевать, — говорю я. И конечно, я говорю правду, но не скрою, что у меня был тайный мотив. Если я не подвигаюсь и не ускорю свой обмен веществ, то, когда я еще буду идти вверх, они уже начнут спуск, а это не очень приятно. С отключками так же, как с оргазмами: лучше, когда они одновременны.

Молли выглядит объятой ужасом. Насколько можно выглядеть объятым ужасом и одновременно испытывать самое большое счастье в жизни.

Я беру ее руки в свои, и она благодарно сжимает их. Том, который, естественно, не хочет остаться в стороне, соединяет свои руки с нашими, и наш жест «один за всех, и все за одного»…

Кажется, Том даже произносит вслух: «Ну, мы как три мушкетера».

…превращается во взаимное объятие.

— Вот так и нужно остаться, — говорит Том.

Ничего страшного, думаю я, потому что, в отличие от них, я полностью сохраняю свои способности. А одна из этих способностей — возможность испытывать смущение, из-за чего я смотрю, не следит ли кто-нибудь за нами. (Оказывается, никто, во всяком случае намеренно.) Кроме того, у меня присутствует чувство честной игры, которое говорит мне: они получают удовольствие, а я — нет, и о них беспокоиться нечего, потому что они везде будут счастливы, а вот о моих потребностях следует подумать.

— Идем со мной на танцевальную площадку, — говорю я.

Я чувствую сопротивление Молли.

— Обещаю, что будет лучше, — говорю я.