Книга Ненависть - Джулия Баксбаум

— Ладно, тогда жду тебя в «Блумингдейлс» в 13:30. У нас сегодня групповой выезд в город, и я считаю, что видела выступления «Рокеттс»[48] уже предостаточно. Как бы там ни было, мне нужна твоя помощь, чтобы выбрать кое-какие рождественские подарки. — Мои возражения отвергнуты еще до того, как у меня появился шанс вставить слово.

— Хорошо, — говорю я. Возможно, мне удастся справиться с праздничным безумием, когда рядом со мной будет Рут. Она станет моим щитом, как персональная Мардж, только намного меньше по габаритам, восьмидесяти четырех лет и еврейка.

— И еще, Эмили, нам необходимо кое-что обсудить, — добавляет она, прежде чем повесить трубку; голос ее сейчас звучит деликатно, словно она хочет помочь мне подняться с дивана. Вероятно, у нее есть какой-то совет относительно моих поисков работы, соображения по поводу адресатов для пачки резюме, которые я распечатала, но пока не решила, куда посылать.

Или, возможно, Рут послужит мне новым «Волшебным шаром № 8»[49], с которым я приму ряд жизненно важных решений, ведь тот, которым я пользовалась больше десяти лет, похоже, испортился. Он выдал мне ответ «Выглядишь хорошо», когда я спрашивала у него, следует ли мне принять приглашение на работу в АПТ, а также когда я спрашивала, расставаться ли мне с Эндрю. И привел меня туда, где я нахожусь сейчас.

Сегодня, когда я поинтересовалась у него, займет ли Рут его место, он дал мне другой ответ из двух слов: «Весьма сомнительно». Весьма сомнительно? Я встряхиваю его опять и читаю: «Ответ неясен. Попробуй еще раз». Я пробую еще, как он мне и советовал, но, получив три раза подряд один и тот же ответ, понимаю, что должно произойти нечто из ряда вон выходящее. Рут умрет. Именно об этом говорит мне «Волшебный шар № 8» сквозь свое небьющееся пластиковое окошко. Однажды, вероятно, в ближайшие пять лет, — или десять, если нам повезет, — Рут обязательно умрет, и тогда я пойду на ее похороны и, может быть, даже брошу горсть земли на ее гроб. Интересно, это принято на еврейских похоронах? Швырять землю в могилу горстями? А потом я проснусь на следующее утро — не важно, бросала я землю или не бросала, — в мире, где нет Рут, в безРутном мире, и отправлюсь по своим делам. И сделаю вид, что все в порядке, дела мои обстоят прекрасно, а старики умирают каждый день.

* * *

— Ненавижу праздники, — говорит Рут вместо приветствия, когда мы встречаемся с ней перед «Блумингдейлс» ровно в 13:30. Я взяла себя в руки, приняла душ и накрасилась, чтобы скрыть тот факт, что я плакала. Я очень надеюсь, что Рут не спросит, почему у меня красные глаза, ведь я не смогу ей объяснить, что последние два часа провела, мысленно составляя ее некролог. Мне отчего-то кажется, что она меня не поймет.

— Посмотри на всех этих людей, переполняющих город. Мне хочется сказать им, чтобы они возвращались домой и дали мне возможность спокойно купить, что нужно, — ворчит она и берет меня под руку, чтобы орды покупателей не могли нас разъединить.

Я набираю побольше воздуха и стараюсь запомнить в ней каждую мелочь. Тепло ее шерстяного жакета у меня под рукой; запах ее духов «Шалимар», которые, как оказалось, пахнут несколько иначе, чем у моей бабушки; звук ее голоса. Как только мы попадаем в магазин, мое внимание мгновенно отвлекается на множество всевозможных раздражителей и я досадую, что они мешают мне полностью впитать Рут. Сегодня я буду держаться несгибаемо и обязательно внесу Рут в свою память, чтобы, когда она уйдет, я не осталась пустой.

Но я не могу сосредоточиться среди мерцающих огней, запахов парфюмерии, всех этих локтей, зонтиков, этого долбаного «северного оленя Рудольфа с красным носом», всяческих мам и их дочерей. Особенно мам и дочерей — праздничная реклама того, что я не могу иметь и купить. Ходячий рекламный щит всех мелочей, которые я уже забыла. Или никогда не пыталась вспомнить.

Я смотрю на Рут и сжимаю ее руку немного крепче. Она кажется мне неким изолятором. Она ведет меня через универмаг, сквозь толпы людей, а затем делает круг, возвращаясь на то место, с которого мы начали.

— Что скажешь, если мы забудем про шопинг и вместо этого пойдем куда-нибудь перекусим? — спрашивает Рут и тащит меня вниз, в кафе, еще до того как я успеваю ответить.

— Да, конечно. — Сегодня я не могу здесь находиться. Теперь я это понимаю. Я задыхаюсь среди тысяч покупателей, каждый из которых с голодным видом хватает товары и яростно ставит галочки в бесконечном списке тех, кого нужно одарить. Я замечаю мужчин, приобретающих вещи для своих возлюбленных и жен. Дочерей, выбирающих подарки родителям, отчимам и мачехам, братьям и сестрам. Сводным братьям и сестрам. Кузенам и кузинам. Любовникам и любовницам.

Мой перечень настолько короткий, что его даже не нужно записывать.

— Выглядишь ужасно, — говорит мне Рут, когда мы усаживаемся друг напротив друга в переполненном кафе. Обстановка тут хоть и шумная, но сдержанная. Здесь уже нет ощущения того коллективного безумия, готового вот-вот взорваться.

— Спасибо. — Мне нравится, что Рут так близка мне, что свободно говорит подобные вещи. — Я и чувствую себя так же.

— Правда? — спрашивает она без напора.

— Правда. Я скучаю по Эндрю. Он говорит, что не хочет больше со мной общаться.

— Тебе, должно быть, больно.

— Да. Но я ведь сама этого хотела, верно?

— Думаю, да. Только от этого легче не становится.

— Не становится. А еще, знаете, я тяжело переношу праздники.

— Я тоже, — говорит она. — В это время года я сильнее всего скучаю по Ирвину.

— Какой он был, ваш Ирвин?

— Это странно, но я терпеть не моту описывать его другим людям, потому что не могу показать его должным образом. Если просто перечислить черты его характера, это не даст полного представления о нем. В действительности он был mensch[50]. Ты знаешь это слово?

Я киваю.

— Да, таким он и был. Хорошим, умным, добрым. Но застенчивым, очень застенчивым. Я всегда разговаривала за нас обоих. Его родители выехали из Германии перед самой войной и поселились в Бруклине. В это трудно поверить, но они переехали на квартиру прямо по соседству с моими родителями, и мы вместе росли. Ему были знакомы все мои воплощения — когда я была тощей школьницей, когда я была злющим обвинителем, когда я села на судейскую скамью. Сейчас мне тяжело, потому что он так и не познакомился с моей нынешней версией — с Пожилой Дамой Рут.

— Вы имеете в виду Рут, которая «надирает задницы» и «не берет пленных» в покере?