Книга Правда - Дмитрий Быков

— Что вы говорите! — изумился Ленин. — А кто его украл?

— Да, говорят, какой-то тип с козлиной боро... Ох, простите! — вдруг воскликнул д-р Юнг, взглянув в сторону дома. — Я вынужден расстаться с вами. Милости прошу захаживать. Буду очень счастлив. — И он, вскочив на ноги, улетучился с быстротою, удивительной для человека такого могучего сложения.

Ленин посмотрел ему вслед. На крыльце стояла рослая женщина в переднике. Д-р Юнг подошел к ней и решительно обнял за то место посередине туловища, где обычно бывает талия. По-видимому, эта женщина была кухарка Фрицци. «А ноги и впрямь ничего себе», — подумал Ленин, и тут же сложный ассоциативный ряд увел его к одной знакомой кондитерше; он так никогда и не вспомнил больше о загадочном человеке, укравшем пациента, из-за которого началась мировая война.

Теперь, когда Ленин был вооружен научным знанием, он больше не страшился своего бессознательного. Первое время после сеанса кошмар продолжал ему сниться, но он занимал в этом кошмаре все более и более активную позицию: толкал и бил Дзержинского, обращая того в бегство, и постепенно сон сошел на нет. Время текло, месяцы летели; Ленин вновь обрел аппетит и душевное равновесие: он даже о воинском подвиге перестал думать, а занимался спокойно мелкой коммерцией. В Швейцарии это было несложно — народ разбалованный, доверчивый... Он не знал, что пути, ведущие к подвигу, бывают причудливы, и скучный Цюрих может стать полем битвы — тайной битвы не на жизнь, а на смерть, что ведут между собой невидимые силы...

— Ильич, полиция тебя ищет! — такими словами встретила его как-то раз взволнованная Крупская.

— Политическая?!

— Нет, обыкновенная. По делу «1-го Интернационала». Я ведь тебя предупреждала: сколько веревочке ни виться...

— Типун тебе на язык, — сердито сказал Владимир Ильич.

«1-й Интернационал» была организованная им чуть больше года тому назад финансовая компания, головной офис которой находился в Женеве, а филиалы были разбросаны по всей Европе. Суть ее деятельности была проста: гражданам предлагалось вложить небольшую денежную сумму с тем, чтобы через некоторое время получить в десять раз большую. Никакого собственного капитала у компании не было, и никакой коммерческой деятельностью она не занималась, ибо весь ее штат состоял из нескольких клерков, секретарш и швейцаров в нарядных ливреях; а между тем клиенты, сделавшие взносы одними из первых, загадочным образом получали громаднейшие выплаты и, желая удружить знакомым и родственникам, приводили их в «Интернационал» десятками и сотнями. Однако уже через месяц, ко всеобщему изумлению, выплаты прекратились; а когда недоумевающие вкладчики, прождав еще с полгода, отправлялись за разъяснениями в контору, куда они внесли деньги, то обнаруживали, что «Интернационал» давным-давно съехал (как объяснял швейцар, по соображениям конспиративным: полиция заинтересовалась революционным прошлым одного из его вождей, и вот теперь из-за проклятых угнетателей лопнуло вернейшее дело). Вкладчики дружно ненавидели полицию и свято верили, что в случае мировой революции их деньги немедленно вернутся. Чрезвычайно популярен был гимн «Интернационала», написанный по личному ленинскому заказу двумя французскими шарманщиками; для пущей революционности Ильич распустил слух, что это песня времен Парижской коммуны, хотя любой образованный человек знал, что в Коммуне было не до песен — она продержалась всего 72 дня и едва успела разграбить город. Гимн компании перевели на все европейские языки; он был полон недвусмысленных угроз со стороны вкладчиков, страстно желавших «отвоевать свое добро». Все они искренне верили, что их средства конфискованы реакционными европейскими правительствами, паразитирующими на трудовом народе. «Кто был ни с чем, тот вставит всем!» — грозно предупреждала боевая песня оскорбленных масс.

Швейцарская полиция была туповата, но славилась злобностью и неподкупностью; если уж она напала на след — пощады ждать не приходилось. Ситуация становилась опасной. Не будь войны, Ленин бы просто уехал в какую-нибудь другую страну; но летом пятнадцатого года на границах были ужасные строгости. Нужно было где-то отсидеться, но где? И он подумал о добром докторе Юнге...

— Хорошо, — сказал психиатр, выслушав его жалобы на мигрени, — я понял, что вам нужно какое-то безопасное местечко. Нет-нет, причины меня не касаются. Я вам очень обязан. (Пиджак д-ра Юнга пропах кухней, на воротничке рубашки был виден след от дешевой губной помады, и Ленин не стал спрашивать, чем именно доктор обязан ему.) Я вас устрою в клинику Бургхельцли. У них сухой закон, потому я, собственно, и ушел оттуда, но кормежка неплохая. Походите на безобидные процедуры, отдохнете... Главный врач там профессор Плейшнер, он зануда, трезвенник и фрейдист, но это ничего, я договорюсь, чтобы вас не мучили.

Увидев человека, с которым ему предстояло в течение как минимум нескольких недель делить больничную палату, Владимир Ильич ужаснулся: лицо его было закрыто плотной маской из черной ткани, в прорезях которой блестели пронзительные глаза. Но д-р Плейшнер объяснил ему, что сосед совершенно не опасен.

— Буйных в этом отделении вообще нет... Это милый, безобидный, услужливый человечек. Он воображает себя величайшим изобретателем всех времен и народов, что-то вроде Эдисона. Его фамилия Моторолли, он итальянец.

— А вдруг он и в самом деле что-то изобрел? — спросил Ленин. Он относился к изобретателям с уважением, как и ко всем ученым людям.

— Нет, что вы! — д-р Плейшнер замахал руками. — Он рассказывает какие-то невероятные дикости. Да вы сами убедитесь, когда послушаете его... Ну-с, а теперь займемся вами. — И он принялся бить Ленина молоточком, щупать ему пульс, разглядывать его язык и проделывать всю ту ерунду, которую сам Ленин, случись ему перейти в доктора, осуществлял бы куда ловчее.

Через несколько дней Владимир Ильич убедился, что доктор во всем был прав: Моторолли — милейший человек, но совершенно чокнутый. Он болтал о каких-то космических «челноках», о машинах, которые умеют думать, о пересадке почки из одного живого человека в другого, о железных банках, из которых деньги сами выскакивают...

— Позвольте, позвольте, батенька! Я, конечно, понимаю, что напихать в банку монет и банкнот нетрудно...

— Не в банку, а в банку-матку, — поправил его изобретатель. — Я так назвал ее потому, что она будет, как родная мать, заботиться о клиентах.

— ...и рычажок такой можно приделать, чтоб они оттуда сыпались, когда дернешь; но ведь первый же клиент этой вашей банки заберет их все! Или просто утащит с банкой вместе.

— Не заберет; во-первых, моя банка-матка будет большая, и ее просто так с места не сдвинешь, а во-вторых, она знает, у кого сколько есть на счете, и не даст ни франка сверх положенного.

— Банка знает, сколько у кого на счете!

— Да; в банке-матке будет дырочка, а в дырочку вставляется специальная бумажка, на которой все написано.

— А, так ваша банка умеет читать! — расхохотался Владимир Ильич. — Ладно, сеньор мечтатель, идемте-ка лучше на ужин.