Книга Маковое море - Амитав Гош

Приказчик не стал поправляться:

— Да, сэр, а что? Вполне сносное имя.

— Как зовут его отца?

Вопрос застал Калуа врасплох: он позаимствовал папашино имя, и теперь не придумал ничего лучше, как отдать родителю свое собственное:

— Его звали Калуа, малик.

Ответ удовлетворил приказчика, но не лоцмана:

— А как это пишется, пропади вы пропадом?

Приказчик поскреб голову.

— Если позволите, сэр, я бы предложил написать «ка», «о», «эл» — ну, словно «коала», понимаете? — а в конце «вер». Колвер. Вроде так будет неплохо.

— Молодца! — сказал лоцман и, прикусив кончик языка, принялся карябать в гроссбухе. — Так я его и записал: Маддоу Колвер.

Калуа прошептал свое новое имя, словно оно принадлежало другому человеку. Затем повторил его, но чуть увереннее, а когда оно слетело с его губ в третий раз, то было уже абсолютно своим, как его собственные глаза, кожа и волосы.

Позже династия Колверов, утверждавшая, что Маддоу Колвер был ее родоначальником, выдумает кучу историй, которые объяснят происхождение фамилии предка и многочисленность его потомков с именем Маддоу. Большинство Колверов предпочтет подправить свою родословную, придумав себе фантастически благородные истоки, но всегда будут и те, кто твердо держался истины: достопочтенные имя и фамилия возникли в результате косноязычия торопыги приказчика и тугоухости сильно подвыпившего английского лоцмана.

* * *

Лалбазар и Алипор оба считались острогами, но разнились как рынок и кладбище: одна тюрьма расположилась среди шума и толчеи оживленных калькуттских улиц, а другая, придавленная тишиной, словно крышкой гроба, удалилась на пустынную окраину. Похожий на крепость, Алипор был самым большим острогом в стране; его зубчатые стены, нависшие над узким каналом Толли, хорошо видели все, кто проплывал в сторону лагеря переселенцев. Мрачное сооружение никого не воодушевляло, а некоторые проезжавшие даже приплачивали лодочнику, чтобы заранее уведомил о его приближении.

Глубокой ночью в Лалбазар прибыла карета, дабы перевезти Нила в Алипор. Обычно дорога занимала около часа, однако нынче поехали кружным путем — тихими прибрежными закоулками, мимо форта Уильям. Сия мера была предпринята во избежание беспорядков, ибо ходили какие-то разговоры о публичном выражении сочувствия осужденному. Нил этого не ведал и потому долгую поездку воспринял как особую муку, в которой желание покончить с неопределенностью прошлого воевало со стремлением бесконечно растянуть прощание с городом.

Конвой из полудюжины охранников коротал время за похабными шутками: мол, они — свадебный кортеж, доставляющий новобрачного в дом жениной родни. Судя по репликам, представление было отработано на других узниках и разыгрывалось уже много раз. Не обращая внимания на скабрезности, Нил смотрел в окошко, но в предрассветной тьме мало что видел и больше угадывал маршрут, представляя тихий плеск реки подле зелени парка Майдан.

Когда завиднелась тюрьма, карета покатила резвее, и Нил приказал себе сосредоточиться на тявканье шакалов и слабом запахе ночных цветов. Вскоре колеса застучали на мосту через ров, и пальцы раджи впились в растрескавшуюся кожу сиденья. Потом карета стала, дверца ее распахнулась; в темноте угадывалась группа людей. Точно собака, что, противясь поводау, всеми лапами упирается в землю, Нил вжался в набитое конским волосом сиденье, не поддаваясь тычкам и окрикам конвойных:

— Пшел! Эй ты! Женина родня заждалась!

Раджа хотел сказать, что еще не готов и просит минутку, но охрана не собиралась миндальничать. После мощного толчка одного конвоира Нил вывалился из кареты, наступив на край своего дхоти. Покраснев от смущения, он хотел поправить одеяние.

— Стойте… видите, развязалось…

Покинув карету, Нил перешел на попечение других тюремщиков, являвших собой полную противоположность надзирателям Лалбазара. Облаченные в красные мундиры, эти твердолобые ветераны Ост-Индской компании, выходцы из глухих деревень, глубоко презирали всех городских. Больше от удивления, нежели злости, один из них двинул раджу коленом под зад.

— Шевелись, мудила… и так уж припозднились.

Не ожидавший подобных манер, Нил решил, что произошла какая-то ошибка.

— Прекратите! — возмутился он, придерживая дхоти. — Вы не смеете так со мной обращаться! Разве не знаете, кто я?

Руки, что его обшаривали, на секунду замерли, а потом сильно рванули повязку, отчего Нил юлой завертелся вслед за дхоти.

— Ну прям тебе Драупади, — сказал чей-то голос. — Цепляется за свое сари…

Еще чьи-то руки разодрали на радже курту, открыв исподнее.

— Не, скорее уж Шикхандин…[51]

От удара в спину древком копья Нил влетел в темный вестибюль; концы его дхоти волочились следом, точно поблекший хвост мертвого павлина. В конце вестибюля виднелась освещенная факелом комната, где за столом сидел белый человек. Он был в форме старшего надзирателя и явно не в духе от долгого ожидания.

Нил обрадовался возможности поговорить с начальством:

— Сэр, я заявляю протест! Ваши подчиненные не имеют права меня бить и срывать одежду!

В голубых глазах надзирателя вспыхнуло изумление, словно к нему обратились висевшие на стене кандалы, но поразило его не бесчинство конвоиров, а то, что осужденный туземец заговорил на его родном языке. Не ответив, на грубом хиндустани он приказал конвойным:

— Мух кхол. Откройте ему рот.

Охранники схватили Нила за голову и сноровисто впихнули ему в рот деревянную распорку. Тюремный лекарь в белом чапкане стал пересчитывать зубы раджи, в каждый тыча пальцем; от рук его так воняло горчичным маслом и чечевицей, словно часть лекарского обеда осталась под ногтями. Нащупав прогал между зубами, палец больно колупнул десну, будто желая удостовериться, что там не спрятан отсутствующий зуб. Кольнувшая боль напомнила день, когда Нил лишился зуба: бог знает, как давно это было, но перед мысленным взором четко возникли залитая солнцем веранда и мать на качелях… он, маленький, бежит к ней и врезается в острый край сиденья… слышен ласковый голос матери, которая осторожно вынимает из его рта осколок зуба…

— Зачем это, сэр? — опять возмутился Нил, едва избавившись от распорки. — Для чего?

Надзиратель даже не поднял головы от журнала, в который заносил результаты осмотра, но лекарь шепнул что-то насчет особых примет и следов заразных болезней. Однако Нил не желал мириться с тем, что его игнорируют:

— Прошу объяснить, сэр, почему вы не ответили на мой вопрос.

Не глядя на раджу, надзиратель снова приказал на хиндустани:

— Капра утаро. Разденьте его.

Конвоиры весьма понаторели в раздевают заключенных, многие из которых предпочли бы умереть, нежели выставлять напоказ срам, а потому жалкое сопротивление Нила не помешало им сорвать с него остатки одежды, связать ему руки и представить его наготу изучающему взгляду начальника. Почувствовав прикосновение к своим ступням, Нил опустил взгляд и увидел лекаря, который их погладил, словно извиняясь за то, что собирается сделать. Это внезапное проявление человечности было весьма недолгим, ибо лекарские пальцы тотчас зашарили в его паху.