Книга Лабиринт Два - Виктор Ерофеев

В отличие от барина, отчужденного образа, барышни и молодые барыни — наиболее положительные из женских персонажей. Во-первых, они чаще остальных бывают в сказке красивыми, пригожими, во-вторых, знают, чего хотят, наконец, умны. Таких героинь одно удовольствие отработать (акт ебли имеет большое количество синонимов: в основном, глаголов, передающих значение очень активного, напористого действия; они отмечены в тексте курсивом; сказка также пользуется словом трах задолго до того, как в 70-х гг. XX в. оно стало общеупотребительным), этим можно гордиться, это настоящая победа (с точки зрения сказочника), не то что выебать девку или бабу (впрочем, тоже неплохо). Барышни/барыни вызывают у сказочника определенное уважение.

Образ старухи двояк, как во всякой русской сказке. Порой это старушка-помощница, например, лекарка, которая заманивает девку к себе домой, пугает тем, что та больна, ставит на четвереньки, завязывает глаза и дает парню ее «полечить» (сладкий сюжет-фантазм о ложной больничке, который любит мусолить заветная сказка, напоминает детские игры в доктора). Но чаще старуха — напоминание смерти, ебаться с ней стыдно. Девки мужика дразнят, «доводят», если он имеет дело со старухой: «Старуху качал! старуху качал!» Но старухи умеют огрызаться: «Ах, они, такие-сякие! да разве у старухи хуже ихной-то дыра! да где им, паскудным, так подмахивать!» (52). Для представления о возрасте: мать девки уже считается старухой (то есть около сорока лет). Впрочем, у сказки со временем отношения гибкие, постоянные нелады.

Сказка редко когда интересуется внутренним миром любой бабы, но бывают исключения. Иногда события разворачиваются с женской точки зрения, как ее представляет себе сказочник. Разговорились промеж себя две девки (15):

— А видала ль ты, девушка, тот струмент, каким нас пробуют?

— Видала.

— Ну что же — толст?

— Ах, девушка, право, у другого толщиною будет с руку.

— Да это и жива-то не будешь!

— Пойдем-ка, я потычу тебя соломинкою — и то больно!

Поглупей-то легла, а поумней-то стала ей тыкать соломинкою.

— Ой, больно!

Это уже лесбийский элемент русской народной порнографии, потешная картинка. Но если принять эту сказку всерьез, как фольклорный учебник по половому воспитанию, позиция девки поумнее окажется удивительной. Сошлись две подружки. Почему же одна вместо того, чтобы объяснить, раскладывает другую на лавке, тычет в пизде соломинкой? Ну, не понимает девка — так разъясни! Зачем издеваться? Во Франции бы объяснили, похохотали бы вместе — и объяснили, в Германии бы научно, с анатомическими картами показали, а в России та, что поумнее, некомпетентной подруге соломинкой больно тычет — издевается. Это такой модус российской коммуникации: получать удовольствие оттого, что дуришь другого. Этот русский разговор — чистая эманация зла.

Мотив полового воспитания возникает и в других сказках. Мужик учит дочь блюсти девичью честь (16). Состав сказки относится к основному, многократно повторяющемуся типу «заветной» морфологии: он захотел — препятствие — преодолел (или не преодолел) — по результату: она дала или не дала — в конечном счете: он — герой или ложный герой, то есть посмешище. Говорит дочь отцу:

— Батюшка, Ванька просил у меня поеть.

Ну, просил и просил. Батюшка, видимо, должен провести воспитательную работу. Что он и делает, но по-своему. Он не удивляется тому, что дочь откровенно с ним обсуждает вопрос (насчет «поеть»). Он ей отвечает:

— Э, дурная! зачем давать чужому; мы и сами поебем!

Это, казалось бы, сказано с грубой иронией, но оказывается, осуществлено наделе.

«Взял гвоздь, разжег в печи и прямо ей в пизду и вляпал, так что она три месяца сцать не могла!»

Восклицательный знак принадлежит самому сказочнику. Что означает этот знак? К чему относится? Знак относится к отношению. То, что девка «три месяца сцать не могла», его воодушевляет. Ловко проучил ее родитель. Хорошо сработано. Сказочник опускает подробности самого акта с гвоздем, но и так ясно, что перед нами сложная комбинация изнасилования плюс садизма плюс инцеста. Дело, по нормальным стандартам, уголовное, но оно не заводится. Все ограничивается восклицательным знаком. Батюшка покалечил дочку, но научил. Он — воспитатель, положительное лицо. Но его воспитание получило продолжение по касательной. Дурная дочка (бабы — дуры) урок поняла так, что не надо ебаться с горячими хуями, надо выбирать попрохладнее.

«А Ванька повстречал эту девку да опять начал просить: дай-де мне поеть. Она и говорит: «Брешешь, черт Ванька! меня батюшка поеб, так пизду обжог, что я три месяца не сцала!»»

Воспитание насмарку, если вообще оно предполагалось. Гвоздь был, а воспитание? Батюшка даже не удосужился объяснить, зачем он ей в пизду гвоздь совал. А может, так просто, потому что к слову пришлось. Но вот что еще более знаменательно: дочь приняла гвоздь за чистую монету, то есть за отцовский хуй, тем самым в ее сознании инцестуальный акт произошел, и она не придала ему никакого значения. По ее разумению, батюшка просто решил ее выебать, чтобы чужому не давать (самим, в семейном кругу, получить удовольствие), но оказался его хуй слишком горячим (а она не знала, девственница, температуру хуев, то есть он ее заодно и раздевичил), и получилось нехорошо: она три месяца не могла «сцать». А к самой возможности инцеста в сказке всеми (сказочником, отцом, дочерью и, наконец, Ванькой)! проявлено исключительное равнодушие.

В сказке «Добрый отец» «веселый старик» — действительно гораздо более добрый, чем предыдущий, — щупал и отрабатывал всех девок, которые собирались к его двум взрослым дочерям на посиделки, как только они уснут (их оставляли в доме на ночь), а девки молчали — «такое уж заведение было». Но однажды ночью этот сексуальный парадиз кончился тем, что старик случайно отмахал старшую дочь, «а она спросонок-то отцу родному подмахнула». На утро он не мог понять, кого же он все-таки дячил, и спрашивает жену.

— Кого? вестимо кого: знать, большую дочуху.

Жена не предъявляет мужу претензий не только по случаю его ебли с подружками дочерей (вообще в сказке жены, как правило, неревнивы), но и с — «дочухой» (полная толерантность! до такой толеранции не дошла западная сексуальная революция 60-х гг).

«Старик засмеялся и говорит: ох, мать ее растак!

— Что, старый черт, ругаешься?

— Молчи, старая кочерга! я на доньку-то (на дочку-то) смеюся; вить она лихо подъебать умеет!

А меньшая дочь сидит на лавке да обертывает онучею ногу, хочет лапоть надевать, подняла ногу да и говорит: вить ей стыдно не подъебывать-то; люди говорят: девятнадцатой год!

— Да, правда! евто ваше ремесло!»

Сказка переплела «мужскую» мечту (всех девок отъебать) и юмор (обознался — а родная дочь спросонок подмахнула), не выделив инцест — какое-либо нарушение. Инцест провоцирует всего лишь смешную ситуацию.

Откровенное торжество инцеста в сказке «Чесалка» (66) о глупой поповской дочери, которая приняла хуй за чесалку и требует от барина, чтобы он отдал ей ее предмет.